Время освежающего дождя - Антоновская Анна Арнольдовна (библиотека книг бесплатно без регистрации .TXT) 📗
Затем мегрельцы буйно выхватили кинжалы. Димитрий вскочил и обнажил шашку, готовый дорого продать жизнь Моурави. Но кинжалы, свистя, опустились на дичь и мясо, ожесточенно рубя их. Усердно заработали челюсти. Димитрий опешил, но тут же, под одобрительный рев, с размаху клинком отрубил кабану голову.
Виночерпий, став на колено, расстелил перед Леваном пеструю турецкую шаль, положил возле него нож, поставил серебряную тарелку и шесть серебряных чаш различной величины.
Такой же роскоши удостоились и картлийцы. Моурави, усаженный по правую руку Левана, кроме того, получил чашу с золотыми изречениями. Это был личный дар ему от Дадиани.
Зураб, сидя по левую руку Левана, испытывал большое смущение. Стоило ему приняться за утку, как под рукой у него уже маслилась ножка ягненка, не успевал он вонзить зубы в ее пряную мякоть, как перед ним падал каплун, едва удавалось разорвать пополам жирную птицу, как перед глазами назойливо маячил фазан, он с остервением принимался за дичь, но откуда-то вдруг появлялся зажаренный зайчик и нагло лез в рот.
Мысленно перебрал Зураб все арагвинские ругательства, но вслух учтиво благодарил гостеприимца за предложенного цыпленка. Устав бороться с едой, Зураб предался размышлению о бренности жизни. Его внимание привлек позолоченный котел.
Лавируя между виночерпиями, чашниками, прислужниками, раздавальщиками и поварятами, пять личных стольников владетеля остановились возле Левана. Старший стольник опустил в маленький котел узорчатую ложку и, достав пушистое белое гоми, положил раньше Левану, потом Моурави, царевичу, Зурабу и двум пожилым советникам. Хлебонос вынул из кожаной сумки, висящей через плечо, шесть чуреков и преподнес Левану, который, оставив себе самый большой, передал остальные тем, кто получил гоми из позолоченного котла.
То и дело виночерпий, становясь на колено, наполнял вином свою чашу, пробовал вино – в доказательство того, что оно не отравлено, – и передавал кувшин Левану.
Эрасти и Автандил, стоявшие позади Моурави, были все время настороже. Слишком много скопилось здесь вооруженных, чтобы спокойно предаться веселью.
От Левана не укрылась предосторожность картлийцев, и он подумал: «Не стоит обижаться, в моем доме я сам получил удар в спину копьем и, ловко упав на стол, обманул разбойника, которому не преминул выколоть глаза». Леван благодушно крикнул вошедшему старику в заплатанной одежде:
– Э-о, Мелитон, уже выздоровел?!
– Выздоровел, большой господин, от твоего отвара из пятилистника выздоровел! Пусть бог пошлет тебе столько дней, сколько стоит земля! Пусть копыто твоего коня…
– Э-о, садись за гоми! А благословлять завтра успеешь, когда тебе нечего будет кушать.
Миндобили – пришедший под покровительство – шмыгнул за деревянный стол, – и тут же раздавальщик опрокинул перед ним полную лопатку гоми, другой швырнул ему кусок коровы, а виночерпий с разлета плеснул в чашу вина.
Звенели шампуры, над пирующими опять замелькали каплуны, фазаны, утки, дикие куры. Димитрий ловко подхватил каплуна, сжал обеими руками и сразу оторвал зубами полбока. Но тут над его ухом что-то рявкнуло:
– Вархарале! Тархарале!
В шестиголосое пение врезались резкие, пронзительные звуки зурны. Над столами перекатывалось:
– Тархарале! Вархарале!
Особенно громко гудел, обнимая все голоса, четвертый голос – дврини, а шестой голос – крини – взлетел к потолку, красуясь переливами.
Зорко присматриваясь ко всему, Саакадзе не забывал протягивать через плечо куски мяса, дичь или чашу Автандилу и Эрасти. Зараженные общей поспешностью, телохранители, сами не зная почему, торопливо глотали горячее мясо и захлебывались вином.
Приготовленные триста блюд светлейший Леван приказал подать в одну ночь, ибо у Моурави не было времени остаться на семидневный пир.
Царевич Вахтанг наблюдал за Леваном, который среди моря вина и гор яств был воздержан в еде и пил умеренно.
В разгар пира поднялся придворный тавади, правитель крепости Чаладиди. Осушив залпом кувшин, он взялся за второй, величаво откинул парчовые рукава архалука, поклонился Моурави и воздал похвалу его деяниям:
– Благородные! Не исчезнет из памяти Самегрело посещение Георгия Саакадзе, доблестного витязя и стяжателя славы. Беспримерное единоборство «барса» Картли со «львом Ирана» не смеет забыть никто, ибо, по закону древних, неблагодарность наказуется смертью. Скалистый Сурами может задержать тучи на своих гребнях, но не стремление воинов к дружбе. И зачем с будничной свечою искать солнце, когда оно само переступило наш порог и озарило Зугдиди пламенем величия? Советник светлейшего говорил долго, изысканно, но Саакадзе не мог уловить скрытый смысл его восхваления и понял: перед ним тень великого хитреца, Левана Дадиани…
Странно было видеть после вчерашнего пира холодную надменность владетеля Самегрело. Он подозрительно прислушивался к словам Моурави, к резкой откровенности Зураба, к каверзным вопросам Вахтанга.
В строго убранном зале говорили о дружбе, о намечающемся союзе Картли с Турцией. Но Леван чувствовал: главный разговор будет с глазу на глаз с Моурави, и все больше скупился на слова. Только вспылил, когда Зураб упомянул о Гуриели:
– Напрасно, князь, напомнил о кичливом осле! Э-о! Разве он может понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?
– Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать немало удачных войн Гуриели, – ответил задетый Зураб. – Притом доблестный Мамия – твой родственник.
– Немало удачных войн? Но ни одной – с Дадиани! Э-о! А родство не укорачивает его глупости… Вот Гуриели все жалуется на разорительную дань Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди – будь то просто гонец – к нему из Стамбула ни явится, тотчас вытаскивает из сундуков свои богатства и кичится, что в тайниках в семь раз больше хранится. А у везиров легко разгораются зрачки на чужое: если хранится больше, пусть и дань в семь раз увеличится.
– Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.
– Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною…
– Добровольной дани не бывает: если не силой, то положением обязали тебя, светлейший.
– Ты прав, царевич, – положением… Э-о, только не Стамбул, а я сам себя обязал. И… хотел бы видеть при жизни во весь рост неосторожного, который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань! А чтобы убедить тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви их одобрят, – Леван выхоленными пальцами поправил ожерелье. – Турецкие везиры рыскают в поисках чужих царств, особенно они любят прирезывать смежные земли. Э-о! У меня было две возможности: или мечом доказать непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я соизволил выбрать вторую, ибо в то время мою Самегрело раздирали междоусобицы задиристых тавади, да и лично мне пришлось немало возиться с заговорщиками… Ради поддержания дружбы я отправил султану, везиру и влиятельным пашам богатые дары и просил властелина османов раз в два года принимать от меня подать. При этом я описал боевой дух моих подданных и богом сотворенные укрепления, доступные только полету орлов… Так нерушимо установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.
– Но до меня дошло, светлейший, что по принуждению султана ты чуть не выступил за Турцию против Ирана, – сказал Зураб.
Леван рассмеялся и выразил неодобрение лазутчикам Зураба, засоряющим уши господина смешной ложью. И подробно разъяснил, как в прошлом султан пытался доказать Дадиани свое неоспоримое право требовать от данника выступления для захвата Еревана, ибо эта крепость шаха ближе к Самегрело, чем к Стамбулу. Он, Леван, не преминул напомнить султану, что никто из предков Дадиани не служил Турции войском, – конечно, и он, Леван Второй, коня для подобного дела не оседлает. А если султана тяготит подать Самегрело, то он учтиво прекратит ее высылку. Просил также вспомнить о скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо мегрельцы сами в силах отстоять свою землю – каким бы могущественным ни слыл враг. Если же кто по безрассудности вторгнется в пределы, защищенные непроходимыми горами, лесами, болотами, а по морской черте неприступными башнями, то мегрельцы сами сожгут свои хижины и уйдут со скотом на высоты, чтобы оттуда издеваться над бессилием врага, заманивая его в западни и уничтожая до последнего башибузука.
