Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр (первая книга .txt) 📗

– Конечно, не могу.

– Ошибаетесь, любезный, ошибаетесь. Они патриоты даже в большей степени, и я вам это докажу.

– Ну уж извините, не получится, – возразил Бийо.

– Вы имеете в виду привилегии, ведь верно?

– Вот именно, черт возьми!

– Подождите минутку.

– Да, жду, жду.

– Так вот, Бийо: я ручаюсь, что через три дня самыми большими привилегиями во Франции будет пользоваться тот, у кого ничего нет.

– В таком случае это буду я, – важно проговорил Питу.

– Пожалуй, что и так.

– Почему это? – удивился фермер.

– Послушайте, Бийо, все эти дворяне и духовенство, которых вы обвиняете в эгоизме, охвачены теперь приступом патриотизма, пронесшимся по всей Франции. Сейчас они собрались в кучу, словно бараны на краю рва, они колеблются, и самый решительный прыгнет послезавтра или завтра, а быть может, и сегодня вечером. А за ним – и все остальные.

– Что вы хотите этим сказать, господин Жильбер?

– Я хочу сказать, что феодальные сеньоры, отказавшись от привилегий, освободят крестьян; землевладельцы перестанут взимать аренду, дворяне – владельцы голубятен отпустят на свободу всех голубей.

– Неужели вы думаете, что они это сделают? – вскричал изумленный Питу.

– Но это же будет настоящая свобода! – просияв, воскликнул Бийо.

– А что мы станем делать, когда окажемся на свободе?

– Как это? – несколько смутившись, проговорил Бийо. – Что мы станем делать? Там будет видно.

– Вот то-то оно и есть! – вскричал Жильбер. – Там будет видно!

Он помрачнел, встал, молча походил по кабинету, затем подошел к арендатору, сжал его мозолистую руку и чуть ли не с угрозой проговорил:

– Да, там будет видно. Увидим – и ты, и я, и он. Именно об этом я и размышлял, когда ты удивился моему хладнокровию.

– Вы меня пугаете. Неужто народ, который ради общего блага объединился, сплотился, наводит вас на мрачные мысли, господин Жильбер?

Тот пожал плечами.

– Тогда что же скажете вы сами, – продолжал настаивать Бийо, – если сомневаетесь даже после того, как все приготовили в Старом Свете и дали свободу Новому?

– Бийо, – ответил Жильбер, – ты, сам того не подозревая, произнес слова, в которых таится загадка. Впервые их произнес Лафайет, и с тех пор никто, включая и его самого, так и не понял их смысла. Да, мы действительно дали свободу Новому Свету.

– Мы, французы. Это здорово.

– Здорово, но стоить это будет недешево, – печально возразил Жильбер.

– Вот еще! Деньги израсходованы, по счету уплачено, – весело проговорил Бийо. – Чуть-чуть золота, много крови, и долг погашен.

– Слепец! – воскликнул Жильбер. – Слепец, который в этой заре на Западе не видит, увы, зародыш нашей полной гибели. Как я могу кого-то обвинять, когда сам видел свободу не больше, чем кто-либо другой? Свобода Нового Света – вот чего я боюсь, Бийо, – это крах Старого Света.

– Rerum novus nascitur ordo [175], – с горячим революционным апломбом ввернул Питу.

– Молчи, дитя, – цыкнул на него Жильбер.

– Разве победить англичан труднее, чем успокоить французов? – спросил Бийо.

– Новый Свет, – начал Жильбер, – это, если можно так выразиться, чистый лист бумаги, совершенно нетронутая страна. Законов там нет, но нет и злоупотреблений, идей нет, но нет и предрассудков. Во Франции на тридцати тысячах квадратных лье живут тридцать миллионов человек, и если землю разделить между всеми поровну, то каждому достанется кусочек, на котором он с трудом сможет поставить колыбель и вырыть могилу. Там, в Америке, на двухстах тысячах квадратных лье живут три миллиона человек, границы там – идеальные: не с другими странами, а с морем, то есть с бесконечностью. На этих двухстах тысячах квадратных лье – тысяча лье судоходных рек, девственные леса, бог знает насколько простирающиеся вглубь, – короче, все, что нужно для жизни, цивилизации и будущего. Ах, Бийо, как это просто, когда тебя зовут Лафайет и ты привык орудовать шпагой, когда тебя зовут Вашингтон и ты привык мыслить; как это просто – сражаться с лесом, землей, скалами или человеческой плотью! Но когда вместо того, чтобы создавать на обломках новое, видишь, как при давно установившемся порядке вещей происходит наступление на твердыни обветшалых идей, а за обломками этих твердынь скрывается столько людей и интересов, когда, найдя нужную идею, видишь, что для того, чтобы заставить народ принять ее, нужно истребить чуть ли не каждого десятого, начиная от старика, который все помнит, и кончая ребенком, который только еще учится, начиная от монумента, который есть память этого народа, и кончая зародышем, который есть его инстинкт, – Бийо, эта задача заставляет содрогнуться людей, видящих, что находится за горизонтом. Я вижу далеко, Бийо, и я содрогаюсь.

– Простите, сударь, – с присущим ему здравым смыслом возразил Бийо, – вы только что упрекали меня за то, что мне не нравится революция: теперь же она мне просто омерзительна.

– Но разве я сказал тебе, что отступаюсь от нее?

– Errare humanum est sed persevеrare diabolicum [176], – пробормотал Питу и подтянул колени к подбородку.

– И все же я буду упорствовать, – отозвался Жильбер, – потому что, видя препятствия, вижу и цель, а она прекрасна, Бийо. Я мечтаю о свободе не только для Франции, но и для всего мира, не о материальном равенстве, а равенстве перед законом, не о братстве между согражданами, но о братстве между народами. Быть может, я расстанусь с душой и телом, – меланхолически продолжал Жильбер, – но это не важно, солдат, которого посылают на штурм крепости, видит и пушки, и ядра, которыми их заряжают, и горящий фитиль, он видит даже, куда эти пушки направлены, он чувствует, что кусок железа скоро пробьет ему грудь, но все равно он идет, потому что крепость должна быть взята. Что же, все мы солдаты, папаша Бийо. Вперед! И пусть по нашим сваленным в кучу телам пройдет когда-нибудь поколение, одним из первых представителей которого является вот этот юнец.

– Никак не возьму в толк, почему вы так расстраиваетесь, господин Жильбер. Неужели из-за того, что какому-то бедолаге перерезали глотку на Гревской площади?

– А почему ты вернулся оттуда в ужасе? Иди, Бийо, и тоже перережь кому-нибудь глотку!

– Да что вы такое говорите, господин Жильбер!

– Как что? Нужно быть последовательным. Ты, такой отважный и сильный, явился сюда весь белый и трясущийся и сказал: «Я измучился». Я посмеялся над тобой, Бийо, а теперь, когда я объясняю тебе, почему ты побледнел, почему ты измучился, – теперь ты смеешься надо мной.

– Продолжайте, господин Жильбер, но оставьте мне надежду, что я вернусь к себе в деревню с миром в душе.

– Послушай, Бийо, как раз на деревни вся наша надежда. Деревня – это спящая революция, которая раз в тысячу лет поднимает голову и при этом всякий раз сотрясает монархию. Деревня сдвинется с места, когда настанет пора покупать или завоевывать те нажитые нечестным путем блага, о которых ты только что говорил и которыми владеет знать и церковь. Но чтобы подтолкнуть деревню к новым идеям, нужно подтолкнуть крестьянина к завладению землей. Став собственником, человек обретает свободу, а став свободным, он делается лучше. Нам, избранным труженикам, которым господь приоткрывает завесу над будущим, нам предстоит тяжелейшая работа, в результате которой народ получит свободу, а за нею – и собственность. Это, Бийо, благородный труд, он вознаграждается плохо, но зато он живой, могучий, полный радости и горя, славы и клеветы, тогда как там – холодный, недвижный сон в ожидании пробуждения, когда раздастся наш голос, в ожидании зари, идущей вслед за нами. Как только деревня пробудится, наш кровавый труд будет закончен, и начнется мирный труд на благо этой самой деревни.

– Так что же вы мне посоветуете, господин Жильбер?

– Если хочешь принести пользу своей стране, нации, своим братьям, всему миру, оставайся здесь, Бийо, бери в руки молот и работай в этой кузнице Вулкана, кующей молнии для всего мира.