Дитя Всех святых. Перстень со львом - Намьяс Жан-Франсуа (читать книги полные .txt) 📗
— Ну да, да! Именно так…
— Именно так для тебя, но не для меня! Моя цель — быть побежденным! Понимаешь это? На мою беду природа одарила меня слишком требовательным умом. Со времени диспута с крестным я не мог спокойно слышать чей-нибудь аргумент, чтобы тут же не попытаться опровергнуть его, и мне это всегда удавалось. Но всякая истина обладает своей противоположностью: чем больше я читал, тем меньше я верил, чем больше я занимался науками, тем дальше отходил от Бога!
Франсуа смотрел на своего брата, скрючившегося на голой земле, и понял вдруг, что упадок физический просто ничто в сравнении с постигшим того упадком духовным. Он был потрясен этим.
— Франсуа, в книгах я искал именно Бога! После той страницы я ждал, что вот-вот появится архангел и поразит меня золотым мечом, что он пронзит мне сердце и меня, наконец, постигнет озарение. Но архангел так и не явился… Я видел только ученых докторов, светочей Церкви. Они выходили на ристалище один за другим, и я всех их побил. Я вышиб их из седла, искрошил на мелкие кусочки. Они поверглись в прах, и сами стали прахом!.. На мое несчастье, в области рассудка я — Черный Принц, вечный победитель… Но когда я прибыл сюда и поразмыслил над этим, у меня появилась безумная надежда!
Франсуа готов был заплакать, так растрогала его речь брата.
— Какая? Говори скорее!
— Я сказал себе, что именно наука отвращает меня от Бога. Единственное средство обрести Его — это позабыть все, что я знал. Почему у последнего из рабов, у самого тупого из деревенских дурачков, у самого безумного из питомцев приюта Сен-Ги есть вера, а у меня нет? Я отгородился от мира, я попытался стать таким невеждой, таким глупцом, таким умалишенным, каким только возможно. Я перестал говорить, думать, я сделался смиренным, и я ждал…
— И ты нашел?
— Я нашел только себя самого. Одиночество и скуку — вот что я нашел! Тогда я взбунтовался. Я требовал у Бога, чтобы Он проявил себя, пусть даже поразив меня молнией… Как-то в грозовую ночь я встал на самой высокой скале и бросал в небо такие богохульства, каких даже бесы никогда не слыхали. А молния угодила в монастырь!..
Жан рывком поднялся и схватил своего брата за руку.
— Франсуа, нами правит случай! Ларчик пуст! Прав был мэтр Эрхард: в том и состоит великая тайна.
Он помолчал.
— Но если Бога не существует, кто мне тогда скажет, почему умерла наша мать?
— Почему только она?
— Потому что я этого не хотел…
Жан опустился на землю. Он заговорил более спокойным голосом, тоном фаталиста.
— Сейчас я знаю, что ничего здесь не найду. Единственной надеждой было бы продолжить учиться. Не для того, чтобы написать книгу, — я уже не настолько самонадеян, — но чтобы прочитать ее. Должна же существовать такая, одна-единственная, которая откроет истину. Ради нее я буду готов на все. Если она написана на сарацинском языке, я выучу и сарацинский. К несчастью…
Франсуа вдруг вспомнил, чего ради, собственно, пришел.
— Жан, ты снова сможешь учиться. Я принес тебе помилование!
— Кто может помиловать меня после того, что я сделал?
— Король Франции. Вот грамота о прощении.
Жан де Вивре ошеломленно пробежал влажными глазами пергамент, который протянул ему брат.
— Как смогу я тебя отблагодарить?
— Объяснив мне кое-что. Есть вопрос, на который ты один можешь ответить.
Франсуа рассказал ему о своем забытье и поделился опасением, что не до конца восстановил память, особенно в том, что касалось волков. Жан, вновь обретя живость ума, выслушал его с обостренным интересом.
— У всех нас неполная память, но об этом знают очень немногие. Древние утверждали, что это боги забирают себе часть нашей памяти, просто так, шутки ради. Но, сделав усилие, мы можем вернуть ее себе. Например, известно ли тебе, какими были твои первые слова, а, героический рыцарь?
— Нет. Мои воспоминания начинаются с Иоаннова дня тысяча триста сорокового года.
— Ты сказал: «Боюсь».
— Откуда ты знаешь?
— Как-то подслушал разговор между нашими родителями…
Тут Франсуа и в самом деле ощутил испуг. Но он хотел идти до конца. То, что он делал сейчас, в этой пастушьей хижине, было настоящей исповедью. Он рассказал брату и о Жакерии, и о гибели Туссена.
Жан покачал головой.
— Битва против волков. Ты был заранее обречен на поражение, потому что сражался против части себя самого.
— Но что же мне было делать? Остаться в Париже, как трусу? Допустить, чтобы вырезали рыцарство?
— Нет. Тогда бы в тебе восстал лев. Я же говорю: ты был заранее обречен на поражение.
— Значит, волки во мне точно есть.
Жан ответил не сразу. Франсуа почувствовал, что настает решительный момент.
— Обернись…— проговорил Жан.
Франсуа оглянулся и заметил груду костей, сложенных у стены.
— Что это?
— Шесть волчьих черепов. Они здесь уже около двадцати четырех лет, точнее, со Сретенья тысяча триста тридцать седьмого года. За девять месяцев до твоего рождения…
Франсуа пробрала дрожь.
— В этой хижине ты и был зачат, под взглядом шести волчьих голов. Они были отрублены накануне. Мне это рассказал один монах, который на следующее утро нашел здесь наших заснувших родителей…
Объятый ужасом, Франсуа все не мог отвести глаз от шести черепов.
— Кто их отрубил? Зачем?
— Не знаю. Я все тебе сказал.
— Жан, ты ведь еще что-то про меня знаешь!
— Быть может. Но пока еще слишком рано. Это лишь смутило бы тебя. Теперь ты должен взять жену, наплодить детей и сражаться. Сейчас время львов. Время волков придет позже.
Франсуа взглянул на Жана с каким-то удивленным восхищением.
— Вынужден тебе подчиниться. Ты на два года младше меня, но всегда был мне старшим братом.
Вдали, на монастырской колокольне, прозвонили повечерие.
— Придешь на мою свадьбу?
— Нет. Но мысленно я буду с тобой. Я собираюсь уложить вещи и, как только зазвонят заутреню, пойду в Париж. Пуститься в дорогу в час Рождества Господня — это мне по душе. Словно я вновь начинаю свой долгий путь к Нему…
Пока Жан говорил, Франсуа пытался вообразить отца и мать, занимающихся любовью в хижине, при свете очага, и испытал чувство ужаса: каким-то необъяснимым образом это видение напомнило ему черный сон. Пора уходить. Он избавился от кошеля, висевшего на поясе, и протянул его брату.
— На твое путешествие тут золота хватит. В дальнейшем я прикажу регулярно посылать тебе деньги в Корнуайльский коллеж…
Братья обнялись.
— Будь счастлив в семье и победоносен в битвах!
— А ты будь побежден своей книгой!
Франсуа вышел наружу. К его удивлению, снегопад кончился. Стояла тихая, ясная ночь. Внизу, в долине, Франсуа заметил цепочку огней, двигавшихся в сторону обители. Это крестьяне Ланноэ спешили в церковь. Из-за снежного покрова стояла мертвая тишина, и в зрелище было что-то феерическое. Без всякого перехода смута сменилась миром. Волки исчезли, словно под воздействием каких-то чар. Жан прав: их нужно выкинуть из головы, словно их никогда и не было, но помнить все же, что однажды они вернутся…
Франсуа вдруг пришло на ум, что он забыл спросить у брата, о чем же тот все-таки говорил с Папой. Но на этот вопрос он наверняка не получил бы ответа…
Он спустился в долину. Колокола Ланноэ звонили беспрестанно, созывая людей на его венчание. Крестьяне шли по снегу размеренным шагом, каждый нес фонарь, почти все кутались в овчины. Завидев сира де Вивре, они обнажали головы, некоторые опускались на колени. До Франсуа, совершенно сбитого с толку, вдруг дошло, что ведь он стал их сеньором. Ланноэ входит в Куссонскую сеньорию, и после смерти Ангеррана теперь он — сир де Куссон.
Франсуа вошел в монастырь через ворота, у которых не было охраны. В это время не приходилось опасаться никакого нападения: все, даже самые заядлые разбойники, чтят рождественскую ночь.
Во внутреннем дворе Франсуа наткнулся на обугленное здание — наверняка то самое, в которое попала молния, когда Жан надсаживал себе глотку, стоя на скале. Франсуа вдруг ощутил приступ слабости, но мгновением позже уже вошел в часовню и… застыл в изумлении!
