Схватка за Амур - Федотов Станислав Петрович (бесплатные версии книг .TXT) 📗

Когда же в конце июля корвет вернулся с весьма незначительной частью от запрошенного, Невельской пришел в такое негодование, что Катеньке пришлось его отпаивать успокоительным отваром, Придя в себя, Геннадий Иванович вызвал мичмана Чихачева:

– Собирайтесь, Николай Матвеевич. Вы немедленно отправляетесь в Иркутск с подробным докладом генерал-губернатору о наших успехах и трудностях. Особо выделите три момента. Первый. Экспедиция не получила подкрепления ни людьми, ни судами, следовательно, расширить свое влияние на район не смогла и потому главный упор делала на подготовку к занятию Кизи и Де-Кастри. Второй. Нам следует предупреждать возможные покушения со стороны иностранцев, но у нас на шестьдесят четыре человека, которые могут держать оружие и обороняться, три трехфунтовых фальконета, два с половиной пуда свинца и два пуда пороху и шестьдесят кремневых ружья, из которых двадцать никуда не годятся. Флот наш состоит из палубного ботика и шестивесельного баркаса, выстроенных своими силами здесь, в Петровском, пятивесельного вельбота, двух гиляцких лодок и трехместной байдарки. И, наконец, третий. При таковых средствах защиты мы находимся в окружении многочисленного населения, которое, при допущении нами ошибок и трусости, легко может воспламениться и восстать. Впрочем, и подстрекателей в лице маньчжурских миссионеров вполне достаточно. Сами же маньчжуры, при желании, могут выслать против нас такие силы, которые всю нашу экспедицию просто шапками забросают…Геннадий Иванович говорил ровно, размеренно, не заглядывая в записи, хотя Чихачев знал, что они ведутся скрупулезно и регулярно. Видно было, что капитан с этими проблемами живет постоянно и страдает от невозможности их разрешить своими силами и оттого, что вынужден обращаться за помощью, которая может опоздать, а то и вовсе не прийти. Хотя бы потому, что от Петровского до ближайшего Аяна не меньше тысячи верст почти непроходимой безлюдной пустыни. И много-много лет спустя, когда Николай Матвеевич станет адмиралом и будет возглавлять морское министерство, он, оказавшись перед необходимостью просить помощи, в какой-то степени связанной с личным унижением, нет-нет да и вспомнит болезненно-ровный глуховатый голос своего начальника и учителя. Вспомнит и вздрогнет от поздней жалости и участия, понимая, какая тяжкая ответственность лежала в то время на плечах этого худого невысокого, некрепкого здоровьем, но такого мужественного человека. Им-то, молодым офицерам, здоровым, необремененным семьями, в те годы все было нипочем. Они видели пламенную целеустремленность своего начальника и загорались сами от этого пламени. Благо Отечества, как не раз говаривал Невельской, поддерживало в них крепость духа, энергию и отвагу, крайне необходимые в сложившихся обстоятельствах.

А обстоятельства сложились более чем серьезные.

В середине сентября пришел бот «Кадьяк» с провизией и товарами, все-таки вырвавшийся из Гижигинской губы. Но сизигийные воды [80] настолько потрепали его, что командир бота Никита Ильич Шарыпов объявил Невельскому о нежелании подвергать судно и команду опасности перехода в Петропавловск.

– Шторма начались, – сказал он, виновато опуская глаза. – Посудина наша ненадежная. Уж не обессудьте, Геннадий Иванович, но мы остаемся на зимовку.

Невельской только вздохнул: возразить нечего, но это означало, что провизию придется делить еще на десять человек. Шарыпов понял его вздох однозначно:

– Мы отработаем, Геннадий Иванович. Нахлебниками не будем.

– Это уж само собой. Я временно зачисляю вашу команду в состав экспедиции. Будете участвовать во всех работах. Мы возводим в Петровском флигель, казарму, пакгауз, дом для священника – ждем из Якутска отца Гавриила, сына владыки Иннокентия. И в Николаевском стройка идет. Для себя жилье стройте сами. И не абы что и как, а чтоб зимой было тепло и сухо. И попрошу немедленно выделить четырех человек в помощь мичману Петрову – он перевозит товары и продовольствие отсюда в Николаевский.

– Слушаюсь, – козырнул Шарыпов.

А под самый конец сентября неожиданно пожаловал компанейский корабль: добрый человек Кашеваров вошел-таки в положение экспедиции и выделил из своих, тоже далеко не забитых под крышу, сусеков некоторое количество продовольствия и товаров для торговли с местным населением. И еще извинялся, что больше не смог, но просил корабль дольше двух дней не задерживать.

…Свечи в шандале догорели уже до половины, а Невельской все еще не мог оторваться от чтения записей, заново переживая все страсти идущего к концу года. Захотелось курить. Сигариллы, которые он любил, давно кончились, и Геннадий Иванович еще весной перешел на трубочный табак, которого, к счастью, вполне хватало. Трубку ему смастерил старший матрос Чуфаров – подарок сделал к годовщине свадьбы. И смастерил-то весьма искусно: чашку в виде головы лешего вырезал из березового наплыва, а чубук и мундштук – из дикой вишни (где только отыскал ее, стервец!). Трубка получилась знатная и сразу после обкуривания полюбилась сердцу капитана. Он даже удивлялся, как это ему прежде нравились сигариллы, от которых на губах оставался горький привкус. Полюбилась она и Катеньке: однажды ночью та призналась, что целоваться стало много слаще, чем привела мужа в неописуемый восторг и на час, а то и все два, продлила нежные взаимные ласки.

Вспоминая, как добросовестно работали моряки с «Кадьяка», Невельской не обошел еще одного новичка в экспедиции – Андрея Любавина, беглеца с французского брига «Справедливость». Хотя его уже трудно называть новичком – пять месяцев он «отпахал» на совесть. И нахлебником не был ни дня: он внес в казну экспедиции тысячу серебряных франков, на которые у маньчжурских купцов были закуплены чай, просо и водка.

Любавин на удивление быстро прижился в экспедиции. Первые же его рисунки – сначала пейзажи, потом портреты и бытовые сценки – вызвали общее одобрение, и руководители командировочных групп наперебой просили включить его в их состав. Невельской предоставил Андрею самому право выбрать, с кем и куда пойти. Для начала художник отправился с подпоручиком Ворониным и штейгером Блинниковым – на военной шлюпке к Сахалину. Требовалось обследовать его западный берег от Южного пролива до бухты Дуэ, естественно, с промерами глубин, а в бухте главным образом выяснить возможности – сооружения причала для погрузки угля и заселения прилегающей местности. Звал его и Бошняк, группе которого вменялось пройти вдоль левого берега Амура до селения Ухта, там обследовать протоки, обращая внимание на пригодность земель для заселения и возделывания, потом – к селению Кизи и дальше, к заливу Де-Кастри, где предполагается учредить военные посты. Узнав о маршруте, Любавин лишь развел руками: очень интересно, но разорваться невозможно.

– У Воронина нужно делать зарисовки и карты…

– Ну, карты и мне надо рисовать, – возразил Николай Константинович, – а кроме того – делать зарисовки аборигенов: самагиров, чукчагиров, мангун… Да там на каждой протоке почитай отдельный народец живет. Никакой власти не знают, ничьего старшинства не признают…

– Зачем же мы, русские, их принуждаем подчиниться?

– А мы их не принуждаем. Сами жалуются, что их купцы обижают, грабят, и просят защитить. Вот мы и берем их под свою защиту. Даем бумагу, что они – российские подданные.

– Бумага – это не защита.

– Не скажи, Андрей. – С Любавиным быстро все стали на «ты». Кроме, пожалуй, Геннадия Ивановича и Катеньки. – Маньчжурские купцы, а тут в основном только они и торгуют, очень почтительно относятся к бумагам с печатью. Хотя это не мешает некоторым из них подстрекать аборигенов против лоча, то есть против нас. Ну да мы их быстро вылавливаем с помощью тех же, кого они подстрекают…. Ну так как, пойдешь со мной?

– Извини, Коля, в другой раз. Командировок будет еще много.

…Перед уходом шлюпки Андрей зашел к Невельскому.

– Геннадий Иванович, у меня просьба.