Десятый самозванец - Шалашов Евгений Васильевич (электронная книга txt) 📗
— Алмаз Иванович, — сказал боярин, величая дьяка с «вичем». — Ты на дыбу-то Тимошку больше не посылай, не стоит.
— А признание как же? — растерялся дьяк. — Он что — так и будет отпираться?
— Дак и пусть отпирается. Улик да сказок супротив него достаточно. Государю обо всем я сам доложу. Ну а нужно будет, так и ты придешь, вызовут тебя. Хотя… А чего вызывать-то? Ты теперь сам кажий божий день будешь в думе Боярской.
— Как это? — не понял дьяк.
— Начальнику твоему государь уже с неделю как приказал, чтобы он тебе новость сообщил.
— Так болен ведь Волошенинов-то, при смерти он, — посетовал Алмаз. — От государя-то он вечером уехал. А наутро слуга прибежал, сказал, что в беспамятстве Михаил Иванович.
— Ну вот ты уж прости, что новость-то такую да в узилище сообщаю, — посетовал боярин. — Ты уже, почитай, целую неделю думным дьяком ходишь! Так что причитается с тебя… — подмигнул Романов.
— Ох ты господи! — обрадовался Алмаз Иванович. — За что же честь-то такая?
— Не за этого, — сказал Романов, кивнув на дверь каморы. — Конечно, дело ты хорошее сделал. Но мелковат Тимошка, чтобы за него такие чины давали. За его поимку тебе денежная награда положена. Не упомню, правда, сколько. Не то две тысячи, не то — три. А дьяка тебе за верную службу да за посольство в Речь Посполитую, когда ты честь государеву перед шляхтой да Яном Казимиром отстоял! Так что шей, думный дьяк, бобровую шапку себе да к вызову в Думу готовься. Будем на той Думе сидеть да государю советовать, что с самозванцем делать.
Уже уходя, Никита Иванович вдруг спохватился:
— Алмаз, — повернулся он к дьяку. — Ты поручение-то митрополитово исполнил? Разузнал, есть у него на Волге родня али нет?
— Нет там у него никого, — доложил дьяк. — Из стрельцов он точно. А Акундинов — по деду так прозвался. Отец его — Демид, сын Акундинов.
— А, ну ладно, — кивнул боярин и опять собрался уходить.
— Никита Иванович, — остановил его дьяк. — А зачем митрополиту знать, из русских Тимоха или из этих, из эрзя?
— Так ведь митрополит-то наш сам из мордвы будет, — пояснил Романов. — Вот и узнавал, не земляк ли он. Кундас — «рука» по-мордовски-то. Акундинов — «безрукий» по-ихнему. Хотя… — задумался боярин. — Может, это и по-эрзянски?
— Тогда погоди-ка, — вдруг вспомнил дьяк. — А Кузьма Минин, староста нижегородский, тот, что с князем Пожарским Москву спасал? У него же фамилия-то… Помню по записям — Минин-Сухоруков. А ведь еще одна была — Анкундинов… Почти — Акундинов. Так и писали — Минин-Сухоруков-Анкундинов. Может, он тоже мордвин или эрзя?
— Может, — равнодушно кивнул боярин. — А какая разница? Мордвин ли, эрзя ли… Мой предок, говорят, вообще из Прусской земли выехал. Ну и что? Если Минин и мордвин, а Русь спасал, стало быть — русский.
— Это точно, — согласился Алмаз Иванович, вспоминая, что вроде бы и у него какие-то татары в роду были.
* * *
Казнь была назначена на первый день Великого поста. Поначалу государь был против, но бояре вместе с митрополитом Никоном убедили его, что греха тут никакого нет. Это как на войне, где враги постов не блюдут и воюют тогда, когда сподручнее.
Конюхов долго исповедовался и причащался, потому и на казнь шел просветленный и даже помолодевший. Выпросив у караульного нож, он, сколь сумел, подрезал отросшие за год заключения седые лохмы и привел в порядок клочковатую бороду.
Акундинов, сразу же отказавшись от православного попа, требовал, чтобы к нему привели кого угодно — хоть пастора лютеранского, хоть муллу или, на худой конец, римского аббата. Ну, польского ксендза, если не найдут. Удалось отыскать только муллу. Однако добродушный имам с персидского подворья, услышав, к кому его позвали, идти наотрез отказался, сообщив, что вначале нужно бы Акундинову самому решить, к какому исповеданию он хотел бы принадлежать.
Старенький батюшка, пришедший на всякий случай проводить грешника в последний путь, только тяжко вздохнул, узнав, что православие Акундинов отринул давным-давно и каяться не собирается.
— Да как же так можно? — недоумевал батюшка. — Вера-то, она что, рубаха, чтобы менять-то по своему хотению?
— А Бог-то, говорят, Он один, — слабо хохотнул Акундинов. — И турки, и иудеи, и русские в одного Бога-то верят. Только молятся ему по-разному.
— По-разному, — не стал спорить с ним священник. — Только вера-то наша, православная, тыщу с лишним лет у нас на Руси живет. Дедами-прадедами она нам завещана.
— Ну и что? — скривился Тимофей. — А может, ислам-то бы приняли, так и зажили б лучше? Вот, батюшка, представь себе — завел ты себе гарем, тогда и по чужим бабам ходить не надо! Чем плохо?
— Тьфу ты, — плюнул священник. — Кто про что, а ты о бабах…
— Ну, не только о бабах… — обиделся Тимофей. — У мусульман-то все просто: живи, как пророк ихний повелел, да пять раз в день молись и в рай попадешь… А там, в раю-то ихнем, всем мужикам по тридцать пять лет, да гурий целая куча.
— Опять ты все на баб свел… — грустно улыбнулся батюшка. — Тебе что, кроме баб, ничего в жизни не надо? Ну а коли тебе так ислам приглянулся, то чего же ты его на латынскую-то ересь поменял?
— А у католиков-то, у них хорошо! Отпущение грехов купил — и в рай! Не то что у вас: жертвуешь, жертвуешь — а попадешь ты в рай или нет, неизвестно.
— Зато у протестантов все ясно-понятно, — в тон ему сказал батюшка. — Все у тебя хорошо — значит, Богом ты избран… Так?
— Так, — горячо поддакнул Тимофей. — Не то что у вас…
— Ну а коли ты в протестанты перешел, так сам и понять должен — избран ты или нет… В рай или в ад попадешь…
— Ты, святой отец, — панибратски сказал Тимофей, — сам должен знать, что все мы в аду будем гореть! Ну, — уточнил арестант, — почти все! Ну а я-то и подавно! Хошь — раскаивайся, хошь — не раскаивайся, а мне-то только туда и дорога. Так уж лучше я в ад бегом побегу, чем шагом. Чего уж медлить-то? Глядишь, чем раньше меня черти на сковородке жарить начнут, тем раньше и закончат! Так что иди, батя, иди… Сам не мучайся да и мне не мешай.
— Ну ладно, — вздохнул батюшка, вставая. — Помолиться за твою душу грешную — помолюсь. Боюсь вот только, успею ли? Вдруг да патриарх анафеме тебя прикажет предать? Да и дойдет ли тогда молитва-то моя до Господа Бога?
Священник ушел. Тимофей, радуясь, что его оставили в покое, решил пока поспать. Когда на казнь поведут — разбудят…
От подвала, где держали узников, и до Лобного места путь недолгий. Но после дыбы Тимофей идти сам не мог, поэтому его пришлось везти в санях. Рядом, как собачка, плелся Конюхов.
— От ведь, сердечный, уж и сам-то идти не может, — пожалела Тимоху какая-то купчиха. — Как же можно-то, живого-то человека?
— Мало ему, злыдню, — отозвался из толпы коротконогий мужик в добротной шубе. — Он себя царем называл да поляков на нас науськать хотел.
— Чо врешь-то?! — окрысился на коротышку толстый горожанин в затрапезном стрелецком кафтане. — Не ляхов он хотел навести, а турок с татарами!
— Слышь, мужики, а может, и вправду — царь? — вполголоса поинтересовался молодой мужик. — Был бы простой мужик, так ведь не пытали бы так, а сразу — повесили…
— Да какой он царь! — засмеялся стрелец. — Это ж Тимоха Акундинов, подьячий беглый. Проворовался, гаденыш, да и убег.
— А чо проворовался-то? — заинтересовалась купчиха.
— Да говорят, — охотно сказал толстяк, — из царской конюшни лучшего жеребца увел да цыганам и продал. А деньги он вместе с Косткой пропил. Во-он он, Костка-то, рядом с санями плетется! Мы с ним как-то в кабаке пили. Так он, сволочь такая, денгу у меня занял, да так и не отдал, — пожаловался толстяк.
— Сходи да попроси! — весело заржали в толпе, на что стрелец обиженно плюнул, заявив: — Вот больше никому ни денги, ни полушки в долг не дам!
— Да уж ладно, — примирительно сказал монах, бывший в толпе. — Прости ты его! На смерть, чай, человек идет! Христос-от врагов даже прощать велел…
