Двадцать лет спустя (часть вторая) (худ. Клименко) - Дюма Александр (читать хорошую книгу .TXT) 📗
— Что еще там? — воскликнул он.
В эту минуту в залу вбежал Коменж.
— Простите, ваше величество, — произнес он, — но народ прижал караульных к ограде и сейчас ломает ворота. Что прикажете делать?
— Слышите, ваше величество? — сказал Гонди.
Рев волн, раскаты грома, извержение вулкана даже сравнить нельзя с разразившейся в этот момент бурей криков.
— Что я прикажу? — произнесла королева.
— Да, время дорого.
— Сколько человек приблизительно у нас в Пале-Рояле?
— Шестьсот.
— Приставьте сто человек к королю, а остальными разгоните этот сброд.
— Ваше величество, — воскликнул Мазарини, — что вы делаете?
— Идите и исполняйте, — сказала королева.
Коменж, привыкший, как солдат, повиноваться без рассуждений, вышел.
В это мгновение послышался сильный треск; одни ворота начали подаваться.
— Ваше величество, — снова воскликнул Мазарини, — вы губите короля, себя и меня!
Услышав этот крик, вырвавшийся из трусливой души кардинала, Анна Австрийская тоже испугалась. Она вернула Коменжа.
— Слишком поздно, — сказал Мазарини, хватаясь за голову, — слишком поздно.
В это мгновение ворота уступили натиску толпы, и во дворе послышались радостные крики. Д’Артаньян схватился за шпагу и знаком велел Портосу сделать то же самое.
— Спасайте королеву! — воскликнул кардинал, бросаясь к коадъютору.
Гонди подошел к окну и открыл его. На дворе была уже громадная толпа народа с Лувьером во главе.
— Ни шагу дальше, — крикнул коадъютор, — королева подписывает приказ!
— Что вы говорите? — воскликнула королева.
— Правду, — произнес кардинал, подавая королеве перо и бумагу. — Так надо. — Затем прибавил тихо: — Пишите, Анна, я вас прошу, я требую.
Королева упала в кресло и взяла перо…
Сдерживаемый Лувьером, народ не двигался с места, но продолжал гневно роптать.
Королева написала: «Начальнику Сен-Жерменской тюрьмы приказ выпустить на свободу советника Бруселя». Потом подписала.
Коадъютор, следивший за каждым движением королевы, схватил бумагу и, потрясая ею в воздухе, подошел к окну.
— Вот приказ! — крикнул он.
Казалось, весь Париж испустил радостный крик. Затем послышались крики: «Да здравствует Брусель! Да здравствует коадъютор!»
— Да здравствует королева! — крикнул Гонди.
Несколько голосов подхватили его возглас, но голоса эти были слабые и редкие.
Может быть, коадъютор нарочно крикнул это, чтобы показать Анне Австрийской всю ее слабость.
— Теперь, когда вы добились того, чего хотели, — сказала она, — вы можете идти, господин Гонди.
— Если я понадоблюсь вашему величеству, — произнес коадъютор с поклоном, — то знайте, я всегда к вашим услугам.
Королева кивнула головой, и коадъютор вышел.
— Ах, проклятый священник! — воскликнула Анна Австрийская, протягивая руки к только что затворившейся двери. — Я отплачу тебе за сегодняшнее унижение!
Мазарини хотел подойти к ней.
— Оставьте меня! — воскликнула она. — Вы не мужчина.
С этими словами она вышла.
— Это вы не женщина, — пробормотал Мазарини.
Затем, после минутной задумчивости, он вспомнил, что д’Артаньян и Портос находятся в соседней комнате и, следовательно, все слышали. Мазарини нахмурил брови и подошел к портьере. Но когда он ее поднял, то увидел, что в кабинете никого нет.
При последних словах королевы д’Артаньян схватил Портоса за руку и увлек его за собой в галерею.
Мазарини тоже прошел в галерею и увидел там двух друзей, которые спокойно прогуливались.
— Отчего вы вышли из кабинета, д’Артаньян? — спросил Мазарини.
— Оттого, что королева приказала всем удалиться, — отвечал д’Артаньян, — и я решил, что этот приказ относится к нам, как и к другим.
— Значит, вы здесь уже…
— Уже около четверти часа, — поспешно ответил д’Артаньян, делая знак Портосу не выдавать его.
Мазарини заметил этот взгляд и понял, что д’Артаньян все видел и слышал; но он был ему благодарен за ложь.
— Положительно, д’Артаньян, — сказал он, — вы тот человек, какого я ищу, и вы можете рассчитывать, равно как и ваш друг, на мою благодарность.
Затем, поклонившись обоим с самой приятной улыбкой, он вернулся спокойно к себе в кабинет, так как с появлением Гонди шум на дворе затих, словно по волшебству.
V. В несчастье вспоминаешь друзей
Анна Австрийская в страшном гневе прошла в свою молельню.
— Как, — воскликнула она, ломая свои прекрасные руки, — народ смотрел, как Конде, первый принц крови, был арестован моею свекровью, Марией Медичи; он видел, как моя свекровь, бывшая регентша, была изгнана кардиналом; он видел, как герцог Вандомский, сын Генриха Четвертого, был заключен в крепость; он молчал, когда унижали, преследовали, заточали таких больших людей… А теперь из-за какого-то Бруселя… Боже, что происходит в королевстве?
Сама того не замечая, королева затронула жгучий вопрос. Народ действительно не сказал ни слова в защиту принцев и поднялся за Бруселя: это потому, что Брусель был плебей, и, защищая его, народ инстинктивно чувствовал, что защищает себя.
Мазарини шагал между тем по кабинету, изредка поглядывая на разбитое вдребезги венецианское зеркало.
— Да, — говорил он, — я знаю, это печально, что пришлось так уступить. Ну что же, мы еще отыграемся. Да и что такое Брусель? Только имя, не больше.
Хоть Мазарини и был искусным политиком, в данном случае он все же ошибался. Брусель был важной особой, а не пустым звуком.
В самом деле, когда Брусель на следующее утро въехал в Париж в большой карете и рядом с ним сидел Лувьер, а на запятках стоял Фрике, то весь народ, еще не сложивший оружия, бросился к нему навстречу. Крики: «Да здравствует Брусель!», «Да здравствует наш отец!» — оглашали воздух. Мазарини слышал в этих криках свой смертный приговор. Шпионы кардинала и королевы приносили со всех сторон неприятные вести, которые кардинал выслушивал с большой тревогой, а королева со странным спокойствием. В уме королевы, казалось, зрело важное решение, что еще увеличивало беспокойство Мазарини. Он хорошо знал гордую монархиню и опасался роковых последствий решения, которое могла принять Анна Австрийская.
Коадъютор пользовался теперь в парламенте большим влиянием, чем король, королева и кардинал, вместе взятые. По его совету был издан парламентский эдикт, приглашавший народ сложить оружие и разобрать баррикады; он знал теперь, что достаточно одного часа, чтобы народ снова вооружился, и одной ночи, чтобы снова воздвиглись баррикады.
Планше вернулся в свою лавку, уже не боясь быть повешенным: победителей не судят, и он был убежден, что при первой попытке арестовать его народ за него вступится, как вступился за Бруселя.
Рошфор вернул своих новобранцев шевалье д’Юмьеру; правда, двух не хватало, но шевалье был в душе фрондер и не захотел ничего слушать о вознаграждении. Нищий возвратился на паперть Святого Евстафия; он опять подавал святую воду и просил милостыню. Никто не подозревал, что эти руки только что помогли вытащить краеугольный камень из-под здания монархического строя.
Лувьер был горд и доволен. Он отомстил ненавистному Мазарини и немало содействовал освобождению своего отца из тюрьмы; его имя со страхом повторяли в Пале-Рояле, и он, смеясь, говорил отцу, снова водворившемуся в своей семье:
— Как вы думаете, отец, если бы я теперь попросил у королевы должность командира роты, исполнила бы она мою просьбу?
Д’Артаньян воспользовался наступившим затишьем, чтобы отослать в армию Рауля, которого с трудом удерживал дома во время волнения, так как он непременно хотел сражаться на той или на другой стороне. Сначала Рауль не соглашался, но когда д’Артаньян произнес имя графа де Ла Фер, Рауль, сделав визит герцогине де Шеврез, отправился обратно в армию.
Один Рошфор не был доволен исходом дела. Он письмом пригласил герцога Бофора приехать, и тот мог теперь явиться, но — увы! — в Париже царило спокойствие.
