Тени «Желтого доминиона» - Рахим Эсенов Махтумович (бесплатные версии книг .TXT) 📗
– Вспомни, когда губернатор брал с нас подписку?
– Лет шесть-семь назад, отец.
– Точнее…
– В тридцать втором году, отец. С чего это ты вспомнил?
– Да так… О чем только не передумаешь, лежа день-деньской… Ну-ка, садись ко мне поближе, Эшши. Хочу поговорить с тобой. Кажись, приспела такая пора… Чует мое сердце, сынок, – лучше мне не станет… Аллах всемогущ и милостив, все в его власти. Ты на меня обиду не таи. Окрик и верблюду в пользу. О твоем же благе пекусь… О тебе, о тебе все мои думы и заботы. Ты мое продолжение, сынок. Эймир тоже моя кровь, но уж больно хлипок – нет в нем ничего моего… Ты, сынок, – моя надежда…
Эшши-хан никогда не видел отца таким, словоохотливым, возбужденным, – казалось, что старик будто заискивал. Обычно молчаливый, тут не в меру разговорился. Неужто вправду конец почуял? Сказывают, у иных людей перед кончиной желание выговориться так сильно, что они не слушают никого, говорят и говорят сами.
– Главное в жизни, сынок, – рассуждал Джунаид-хан, – не продешевить. Есть у туркмен одна беда – тугодумы мы, беспечны… Узбекской заквасочки бы в нашу кровь!.. Все горбом своим познаем. Говорят же, туркмена не ткнешь – не догадается. Отчего это? От нашей девственности или от чрезмерной испорченности? А надо быть дошлым! Все видеть наперед… Попомнишь мое слово. Вот умру я, вспомнишь: «Отец сквозь землю видел». Еще когда я был в Иране, судьба свела меня с одним немцем, эмиссаром кайзеровской разведки. Кремень! Тогда я понял, что будущее за немцами… Они сильны! А туркмен любит силу и признает только силу и власть… У немца теперь есть и то и другое… Так с тех пор и кручусь меж двух огней – англичанами и немцами. Откуда теплом повеет – туда больше и жмусь. Да так, чтобы не обжечься, как мотылек над костром… С англичанами у меня любовь старая… Сначала Лоуренс, потом Кейли, а еще в Гражданскую войну знал генерала Маллесона, Тиг Джонса. С благословения англичан Колчак присвоил мне звание генерала. Да что проку от такого высокого чина? Маллесон тоже был генералом… Был да сплыл! Как сплыл Лоуренс… Подумать только, эта белокурая бестия погиб под колесами автомобиля. Так ему и надо!.. Но англичане – день вчерашний, а немцы – завтрашний. Они только в силу входят. Вот кто поможет нам Хивинское ханство вернуть. Даже больше… Одним нам большевиков не одолеть… Ты только посмотри, как немец шагает… Да ты сам тоже об этом сказывал, когда возвращался из поездок в Иран, по Афганистану… В Тегеране, в Кабуле, куда ни сунься – в банк, в торговую фирму, в нефтяную компанию – всюду немцы… Даже во главе национального банка Ирана сидит германец, а Реза Пехлеви, говорят, заявил, что он сам пригласил немца – никто, дескать, кроме германцев, не спасет персидскую казну от истощения…
С людьми, сынок, знайся, если тебе от того выгода какая есть… Потому и держись сейчас немцев – не прогадаешь. Иран у них, считай, за пазухой. Шаха они ублажили чем могли. Всех этих нечестивых шиитов объявили первосортными… – Джунаид-хан силился вспомнить выпавшее из памяти мудреное слово, потер лоб, вопросительно взглянул на сына. Тот тихо подсказал:
– Арийцами! Как сами немцы…
– Да-да, арийцами, – подхватил Джунанд-хан. – Всех персов теперь считай высшей расой. Арийцами чистокровными. Чистокровные!.. Хе-хе-хе… Значит, чистокровным был и Надир-шах, которого персы из века в век считают шахом из шахов. А ведь он по отцу туркмен и происходил из древнего сельджукского племени афшаров. Выходит, и туркмены – арийцы?.. Но зато Гитлер надавал персам машин… Всю страну завалил товарами. Армия иранская вся в немецком сукне щеголяет, оружием германским вооружена, берлинские инструктора ее обучают. Раз дело дошло до оружия, до святая святых – армии, то знай, что персы теперь на германском крючке… На крюку и быка подвесишь – не трепыхнется… Немец тоже за пустое спасибо и за красивые глазки дружбу водить не станет. Чего только не вывозят из Ирана, а о нефти и говорить нечего…
Джунаид-хан умолк, прикрыл ладонями лицо, будто давая роздых глазам или ожидая, что скажет сын. Тот, словно угадав, чего хочет от него отец, заговорил:
– Я исполню твою волю, отец… Аллах милостив – будешь ты жить долго-долго и при жизни своей увидишь все, о чем наставляешь меня… Я всегда помню твой наказ. Я сблизился со многими немцами. Не только с Мадером. Если помнишь, я уже рассказывал, что побывал в Тегеране, в коричневом доме нацистов. Посидел там час-другой, какой-то бурдой угощался – кофе называется… Пил, давился, чтоб дикарем не показаться, и слушал их речи… Послушал бы, отец, что они говорили! Мне казалось, что я не в Иране, а в Германии. Судя по их речам, немцы намереваются положить к ногам весь мир. Наглые такие, нахрапистые… Главное, они знают, чего хотят. И в Кабуле они уже пустили глубокие корни. Инспектор тамошней полиции – немецкий майор. Немцы открыли для афганцев военную академию, теперь иные афганские офицеры похлеще самих нацистов. Германцы поставляют Афганистану и пушки, и самолеты, и деньги взаймы дают, обучают афганских офицеров, полицейских… Они открыли в Кабуле свой клуб, партийный клуб называется, где принимают в нацистскую партию. Ты бы видел, отец, какое пиршество закатывают они по этому случаю. При одном виде его, не задумываясь, пойдешь за ними в огонь и воду, будешь ломать, крушить, убивать и мстить, чтобы завоевать победу…
Эшши-хан мечтательно закатил глаза, умолк, еще раз переживая все виденное, и, смачно зачмокав губами, продолжал:
– Представь себе, отец, темную ночь, Кабул и его окрестные горы. Темень вокруг хоть глаз выколи. Вдруг в тиши слышишь боевую дробь барабанов, потом рев сотен, нет, тысяч, молодых, сильных глоток… А после вспыхивают факелы… И они, как тени, как призраки, движутся в ночи… Идут маршем, как сильные, хищные волки, топчут эту грешную землю. Ты бы посмотрел на их лица, отец!.. Преданность, слепое повиновение, фанатизм – и еще такое, чего не хватает нашим нукерам. Я любовался ими, отец, вспоминал твои рассказы, будоражившие мне душу еще в детстве… Мне виделись орды наших победоносных предков – сельджуков, огузов, топтавших земли Ирана и Турана, от моря и до моря. А чем мы, потомки славного султана Санджара, хуже этих рыжих свиноедов?.. Чем? Ты бы, отец, видел, как они после факельного шествия получали из рук своего партийного генерала какие-то железяки… У некоторых на глазах стояли слезы, но то были слезы радости, слезы верности своему черному знамени со свастикой. Они получали эти побрякушки, будто обзаводились легендарным мечом дембермез, перед которым ни один враг не устоит…
– Вот-вот, что я говорил?! – воскликнул Джунаид-хан. – Я рад, сынок, что ты в немцах разглядел то, что мне самому удалось разглядеть… Ты достойный наследник моего имени… А теперь иди – устал я.
Польщенный похвалой отца, Эшши-хан тут же ушел, осторожно затворив за собою резную дверь юрты. Джунаид-хан, едва дождавшись ухода сына, кряхтя повернулся на правый бок, достал из-под подушки ватку, маленькое зеркальце и, придирчиво оглядев себя в нем, стал оглаживать пальцами лицо, бороду, затем протер ваткой лоб, брови, виски… За этим необычным занятием его и застала старшая жена, бесшумно вошедшая в юрту. Джунаид-хан от неожиданности вздрогнул, воровато сунул ватку за пазуху.
– Дурища, баба проклятая! – рассвирепел Джунаид-хан. – Крадешься, как вор… Могла бы перед дверью и кашлянуть. Может, я постыдным делом занят, а ты вломилась, как оглобля…
– Поесть тебе, отец, принесла. – Она подняла на мужа кроткие глаза и, опустившись на корточки у ханских ног, занялась дастарханом – раскладывала хлеб, разливала в деревянные чашки дымящийся, с жирными блестками бульон. Жена иногда вскидывала на мужа испуганно-печальные, чуть помутневшие от старости глаза, и вся её преждевременно ссутулившаяся фигура, привыкшая всегда ходить бочком, незаметно, слегка пригнувшись и вобрав голову в плечи, сейчас так вязалась с нахохлившимся ханом, возвышавшимся над ней старым беркутом, с обломанными крыльями и затупившимися когтями. – Поешь, отец, хоть немного…
