Екклесиаст - Холин Александр Васильевич (читать книги полные txt) 📗

Дальше я оказался в каком-то круглом помещении, в центре которого стоял каменный, вероятно мраморный, треугольный пьедестал, который окружали четыре колонны, подпирающие свод. Но, судя по обстановке храма, в котором я только что сидел возле стены на скамеечке, вместо Царских врат здесь были красные двери, вероятно густо вымазанные аппетитной киноварью или жертвенной кровью, как водится. От дверей даже донёсся тяжёлый солёный запах крови, или мне это только показалось? Значит, восток здесь воспринимается в красном цвете, как утренняя заря? Это предположение немного почеловечнее, чем кровавые хичкоки, но красная дверь не исчезла. Я покосился налево.

С северной стороны в круглой огромной зале красовались чёрные ворота или двустворчатые двери, будто старающиеся отобразить пещерную темноту. Куда уж там Малевичу со своим квадратом! Несмотря на то, что восточные врата покрашены красной праздничной краской, а северные вымазаны в траурную пещерную сажу, от них веяло большей уверенностью и спокойствием. Как будто двери, хранящие за собой какие-то другие миры, могли передать энергию, скрывающуюся в задверном проёме.

А почему бы и нет? Ведь на том же севере находилась заветная Гиперборея или Арктида, откуда появились переселенцы, разъехавшиеся по всему миру. Кстати, архипелаг Гипербореи впоследствии затонул по неизвестным причинам и получил новое название Атлантиды. Выходит, там родина всего живого, так почему же в родительском доме, то есть, на уцелевших ещё островах Франца Иосифа, Новой Земли и Гренландии не найти спасительной положительной энергии? Очень даже реально.

С южной стороны круглую залу со сводчатым потолком венчали лёгкие белые двери, очень похожие на ажурные резные створки каких-нибудь дамских альковов. Причём, двери были не только белые, а ослепительно белые, будто снежное высокогорье ворвалось сюда вместе с горным контрастом, смотреть больно. Краски такой в природе не бывает. А выглядели южные врата совсем как дуэльная перчатка, брошенная дубовым гиперборейским вратам, вымазанным поганым чёрным цветом. Только от белых кисейно-кружевных створок несло жутким холодом и пронзительным запахом миндаля с примесью резеды, как от настоящего цианистого калия.

Но, как светлый этот мир имеет четыре стороны света, так и здесь, в мировом кругу, было четыре двери. То есть, общую картину дополняли западные двери голубого цвета. Правда эта голубизна постоянно варьировала меж мрачно-бирюзовым штормом в каком-нибудь неизвестном океане и яркими невинными глазками грудного младенца. Удивительная часто меняющаяся окраска западных дверей не просто поражала воображение и будила любопытство, а привлекала и манила, словно обложка запрещённой книги, которую обязательно надо было прочитать! Если бы человеку, находящемуся меж дверей был предоставлен выбор, в какие ворота войти, то он обязательно должен был выбрать именно голубые ворота из-за игры красок, обещающей познакомить с ещё большими чудесами.

Здесь я тоже сидел на скамье, протянувшейся вдоль всей круглой залы, разрываемой только в дверных проёмах. Но за дверями пока неизвестно что, а вот треугольный мраморный монолит в центре помещения очень напоминал алтарь-жертвенник ламаистских монастырей. Неужели меня затащили какие-то силы в другое время, в другое место и в другой мир для того, чтобы просто принести в жертву? Нет, всё-таки здесь что-то не так.

Зал, в котором я оказался, вовсе не был похож на церковь, где лежало моё тело. При этой мысли колючие мурашки шустро принялись за свою работу вдоль позвоночника.

Та церковь, куда я сегодня пришёл, была всё-таки православной! Православной? Неужели в христианском храме может случиться на праздничную Пасху: вместо Литургии совершается какое-то отпевание?! Если это даже я в будущем, то очень не хотел бы такой смерти. Разлука с живым гораздо хуже, чем разлука с умершим, но одно не извиняет другое и не позволяет отменять праздник Бога на земле.

Уходящий из этого мира получает радость за то, что он успел здесь натворить. И забирают его потому, что какой-то энергией он уже накормил свою душу по уши, значит, пришло время учиться другому, делать что-то другое. А остающиеся здесь проливают потоки слёз о себе-любимых, здесь брошенных и несчастных. В любом случае: ни к чему устраивать праздничные, или же печально-рыдательные похороны, нарушая тем самым нечто большее.

Но с другой стороны, почему бы и нет? Ведь кто может указать Богу, каким устраивать праздник? Это же Его – Божий праздник! Хотя Он принёс Себя в жертву за всё человечество, но праздник, в человеческом понимании, остаётся всегда личным и неделимым.

И всё же, что я делал в гробу? Недаром же сказано: что невозможно человеку, возможно Богу. Такая штука может быть всего лишь Божественной шуткой. Вот только для чего? И для чего этот зал или вспомогательный придел, куда меня перетащили без всякого согласия, будто действительно загремевшего в Зазеркалье на тот свет? А, может быть, этот круглый зал с четырьмя выходами играет роль какого-нибудь католического чистилища? Но как же это совместить с православным храмом? Или все эти видения – продолжение ночного кошмара?

Подсознание автоматически старалось понять назначение невиданного раньше помещения. А, может, здесь, где оказалась моя душа, такой же храм, разве что немного позаковыристее, недаром на стенах среди иероглифов прилепились несколько чадящих факелов. Да ещё на самом видном месте красовался текст, написанный явно не иероглифами. Язык этот я просто не знал, но всё же попытался прочитать.

Написано было латинским шрифтом с явными признаками французского.

Вероятно, сложивший эти вирши стихоплёт проходил русскую школу стихосложения у Державина. Недаром долгое время, даже иногда по сей день вершители, то есть составители виршей, углубляются в такой деспотический материализм или метафизический реализм, что за одно прочтение написанного на стене или на заборе читателю памятник ставить надобно. В общем-то, этим страдали, страдают, и будут страдать все известные и не очень писарчуки, так что ничего удивительного в настенном тексте не наблюдалось. Вот только перевести не мешало бы. На русский сермяжный.

Как ни странно, только чтиво всё-таки получилось. Стало ясно – это французский с каким-то литературно-местечковым акцентом. Может, вирши писались в древние времена, тогда всё становилось яснее ясного. Но прочитать навскидку одно, а перевести – совсем иное. Сам стихотворный текст окружали изображения каких-то валькирий. Может быть, это иконные фрески здешних демонических дам? Мало ли, кому в этом храме поклоняются – валькириям, упырям или…? Красавицы, ничего не скажешь, но под звон бокалов с вином они умудрялись на фресках тут же попирать ногами то ли поклонников, то ли просто мужчин, то ли влюблённых сатиров.