Шевалье - Хэррод-Иглз Синтия (онлайн книги бесплатно полные TXT) 📗
Новость достигла Сен-Жермен – ужасное поражение, битва у реки Войн, трагические потери среди ирландско-французских войск короля. Решающее поражение произошло в результате роковой, гибельной кампании. Король и Бервик бежали назад во Францию. Лаузан, близкий друг королевы, прикрывая тыл, собирал то, что еще оставалось от армии. Женщины ждали, охваченные страхом. Аннунсиата днями бродила по верхним террасам, с нетерпением высматривая малейшие признаки возвращающихся воинов, желая поскорее узнать, кто жив, а кто нет. Время от времени Хлорис подходила к ней и умоляла отдохнуть или поесть, или посидеть с ребенком, или послушать игру Мориса, но она только отрицательно качала головой, не произнося ни слова. Суеверный страх, что она пропустит первые мгновения прибытия всадников, обуял ее.
Наконец показался авангард. Войско приближалось и Аннунсиата, напрягая глаза, увидела вдали движущееся пятно основных сил, напоминавшее многоногое и многокрасочное насекомое. То тут, то там она замечала солнечные блики от шлемов, лат и экипировки лошадей. Долгое время войско казалось совсем далеко, и вдруг оно очутилось настолько близко, что можно было различить и людей и лошадей. Всадники скакали по широкой улице, временами скрываясь за деревьями. Впереди была видна фигура короля. Скоро Аннунсиате удалось разглядеть Бервика по огромному росту и белокурым волосам. Сразу за ним она увидела серебристую голову Карелли, и сердце ее облегченно заколотилось. Все остальные настолько слились в один поток, что как она внимательно ни вглядывалась, выделить кого-либо она не смогла. Затем они окончательно скрылись за деревьями и стенами.
Аннунсиата покинула свое место на краю террасы и у перил и в спешке, торопясь к лестнице, едва не сбила с ног Хлорис.
– Моя госпожа! – с тревогой в голосе воскликнула Хлорис, но Аннунсиата даже не обратила на нее внимания.
Доркас, задыхаясь, спешила вверх по лестнице. Она проговорила:
– Моя госпожа, моя госпожа, они здесь.
– Да, да, знаю. Я видела их. Прочь с дороги!
– Они должны остановиться в галереях королевы, моя госпожа. Я шла к вам, чтобы сообщить это, – отвечала Доркас.
Тут их настигла Хлорис и решительно сказала:
– Вы не должны спускаться во двор, моя госпожа. Это не Морлэнд.
Аннунсиата в нерешительности переводила взгляд с Хлорис на Доркас и обратно, потом с болью согласилась:
– Конечно, этикет надо соблюдать.
– Да, моя госпожа, – подтвердила Хлорис не без сочувствия, – потерпите чуть-чуть.
Минуты казались днями, неделями. Аннунсиата стояла с другими придворными дамами позади королевы на возвышении галереи, ожидая, когда дверь распахнется. Вот и король, надломленный, седой, вдруг сильно постаревший. В тишине он пересек зал к склонившейся в поклоне королеве, поднял ее бережно за руку и замер на мгновение, прежде чем крепко сжать ее в объятиях. Аннунсиата стояла так близко, что увидела слезы короля, и это невыразимо тронуло ее. Через плечо короля она встретилась глазами с Бервиком. Он был мрачен и взглянул на нее с каким-то странным выражением, какого она не смогла понять. Человечный жест короля освободил бурный поток и придворные дамы бросились приветствовать воинов, толпившихся в дверях за королем и Бервиком.
Невдалеке стоял высокий светловолосый ратник. Его темные глаза потускнели от недосыпания, а нос облез от солнечного зноя. Ничто не могло удержать Аннунсиату. В секунду она пересекла зал и обняла стройного сына. Он, тоже обнимая ее, повторял: «Мама! О, мама!», и Аннунсиата чувствовала влагу его слез на своих щеках.
– О, мой милый, – воскликнула Аннунсиата со слезами радости, – Ты живой. Слава Богу. Ты не ранен? О Боже, что за гадкий запах! С тобой все в порядке, Карелли?
Карелии не мог говорить, только крепче прижимал ее и глотал слезы, как ребенок, пытаясь через ее плечо улыбнуться Морису. Наконец, его объятия ослабли, и Аннунсиата слегка оттолкнула его от себя, чтобы получше рассмотреть.
– Я знаю, ты вряд ли рад такому возвращению, – после поражения, но мое сердце может вместить только одно. Об остальном я не думаю. Но где Мартин? Он здесь?
Ее взгляд недолгое время блуждал по сторонам. Если бы Мартин был здесь, она бы знала это. Потом она снова посмотрела на Карелли:
– Где он?
Темные глаза Карелли пригвоздили ее к месту.
– Нет, – прошептала она.
Карелли тряхнул головой, удерживая ее руки в своих. Шум в зале куда-то отступил, и ее окружила тишина, так что она слышала биение своего сердца, каждый удар, словно острый укол.
– Нет, Карелли, нет.
– Это случилось у бойни, матушка. В гуще сражения. Я не видел, но мои люди мне рассказали.
– Нет, – снова повторила она. Аннунсиата отрицательно качала головой, кровь, казалось, ударила ей в голову и зашумела, как море – как море у Альдбро, где они расстались. Но не навсегда, не навсегда!
– Он очень храбро сражался. Он бился и после того, как под ним пала лошадь, – продолжил Карелли.
Она снова покачала головой, ничего не желая слушать. Аннунсиата не верила, что бывает такая боль. Голоса гудели и смолкали около нее. Боль в горле не давала ей говорить, и она казалась заточенной в непонятную тишину, где могла видеть только лицо Мартина, изогнутую линию губ, улыбающиеся ей глаза. Темнота нахлынула на нее со всех сторон. Ей что-то говорили, пытаясь привлечь ее внимание, но она не хотела отвечать. Она хотела шагнуть в темноту и тишину к Мартину, прочь от боли, на которую она теперь обречена. Она захотела умереть, чтобы остановить боль.
Ветреный день марта 1691 года. Холодный день, пыльный ветер, хотя небо бледно-голубое, как яйцо малиновки, говорило о близкой весне. В памяти Аннунсиаты зима осталась смесью сумерек и отблеска огня. Словно калека, она не отходила далеко от огня, и ее слуги обращались с ней, как с больной, тепло укутывали ее от ледяных сквозняков, осторожно передвигались вокруг нее, уговаривали ее поесть. Она мало говорила с ними, едва ли замечая их присутствие. Аннунсиата жила, как привидение в собственном мире, отгороженном от остального ее болью. Ее глаза наполняла непостижимая тайна. После потрясения от смерти Мартина постепенно пришло осознание случившегося, а затем наступило страшное безысходное одиночество. Оно накатывалось на грудь, как валун, каждое утро после пробуждения, и она носила его целый день, пока сон, наконец, не освобождал ее.
Аннунсиата жаждала сна как единственного избавителя от неизлечимой боли. Иногда во сне она видела Мартина и просыпалась со слезами на глазах. В часы пробуждения она только и могла, что вспоминать мельчайшие события, связанные с ним, заполняя свою темноту его образом, что не утешало ее, так как воспоминания переносили ее домой, в Англию, оставленную ею навсегда. Ей не осталось никакой надежды. Даже в смерти она будет разлучена с ним в наказание за их любовь, и она оказалась отлученной не только от своей страны, но и от своей церкви. С ним вместе она бы выдержала изгнание, уехала бы куда угодно и смогла бы жить. Без него изгнание внушало только страх.
Фэнд большую часть зимы спал у ее ног около огня, встряхиваясь только, когда Карелии вытаскивал его на мороз размяться. Для Карелли и Мориса изгнание не было столь ужасно. Оба раньше бывали за границей и у обоих было чем заняться. Морис сохранял жизнерадостность и посвящал себя хору королевской капеллы и созданию оркестра, чтобы исполнять пьесы, сочиненные им в честь короля и королевы. Карелли нашел новых друзей, особенно в лице Бервика. Теперь уже не было нужды отрицать и дальше, что Аннунсиата являлась дочерью принца Руперта. Действительно, по одной только причине, что это перестало храниться в тайне, ее семья могла использовать выгоды королевского происхождения.
Бервик был герцогом и незаконнорожденным сыном короля, Челмсфорд – графом и праправнуком короля. Они сражались вместе в Ирландии и симпатизировали друг другу, а в вынужденном безделье Сен-Жермена их дружба расцвела.
Всю зиму Бервик был частым гостем апартаментов графини Челмсфорд. Как-то само собой он был допущен в ее семейный круг, признан другими ветеранами Ирландской кампании и ветеранами Килликранке, известными как якобиты, потому что на латыни имя их короля звучало Якоб. При мерцающем свете огня голоса то возвышались, то стихали, рассказывая о старых кампаниях, блестящих атаках, отчаянных сопротивлениях и отваге. В рассказах звучал горький юмор. Вспоминались близкие товарищи, павшие в боях. Скучающие и одинокие воины тянулись, подобно Фэнду, к ее очагу, ощущая сочувствие и расположенность, и, хотя графиня редко говорила и казалась совершенно безучастной к тому, что происходило вокруг нее, именно к ней были обращены рассказы.
