Вторжение в рай - Ратерфорд Алекс (чтение книг TXT) 📗
Сейчас он и вся длинная колонна людей, вьючных лошадей, ослов и верблюдов сворачивала на северо-запад, вдоль реки Газни, к перевалу Савран, по которому они собирались переправиться через горы в обратном направлении. С благословения Аллаха, Бабур надеялся вскоре снова увидеть Кабул и уже чувствовал своей обветренной, обожженной солнцем кожей холодное дуновение горных ветров. Ну а в Кабуле он составит новый план.
— Это еще что?
Острые глаза Бабури углядели что-то на горизонте. Огромное, оранжевое солнце светило прямо в глаза, потому разобрать что-то было трудно. Бабур бросил поводья на седло и, всмотревшись из-под руки, тоже приметил впереди какой-то блеск, походивший на отражение света от металлической поверхности. Но когда они подъехали ближе, то увидели, что это водная гладь, простирающаяся, как казалось, до самого неба.
Поверхность воды отливала красноватым, колышущимся светом. Возможно, то зарево заката… Нет!
Он услышал, как охнул рядом с ним Бабури: от этого зрелища и у него перехватило дух.
Тысячи и тысячи длинноногих птиц с розовым оперением, хлопая крыльями, взлетали в воздух, и их тела казались полосками крови на фоне серовато-синего неба — зрелище ужасное и прекрасное одновременно.
Несмотря на жару, по спине Бабура пробежал холодок возбуждения. Нет, южные земли не расстаются с ним навсегда. Подобно этим птицам, он покидает их, но еще вернется — и когда люди увидят это, у них перехватит дух.
Глава 16
Счастливое рождение
Летняя жара заставила побуреть траву на лугах перед цитаделью Кабула и пропекла до твердости землю под копытами его коня. Озеро обмелело, отступив от берегов, оставив по краям потрескавшуюся корку засохшей грязи с зелеными пятнами ила. Вода испускала зловоние. После пяти месяцев отсутствия ему, прежде всего, не терпелось увидеть мать и бабушку и рассказать им о своем походе в пределы Индостана. Приказав командирам становиться лагерем, распаковывать тюки, а к сложенному добру приставить караулы, чтоб ничего не растащили до раздачи, Бабур поскакал по пандусу к цитадели.
Когда он выехал из тени ворот на залитый солнцем двор, со стен, как и подобает при возвращении властителя, грянули барабаны. Бабур выпростал ноги из стремян и удовлетворенно хмыкнул: хорошо все-таки вернуться домой. Затем он увидел спешившего ему навстречу Байсангара, и по его лицу сразу понял, что-то неладно.
— В чем дело, Байсангар? Что случилось?
— Повелитель, твоя матушка больна. У нее то, что называют пятнистой лихорадкой. Эта хворь, завезенная купцами с Востока, охватила город и пробралась сюда, в цитадель, на женскую половину. Хаким пустил ей кровь, но безрезультатно. Сейчас он пытается охладить ей кровь с помощью арбузного сока, но сильно опасается за ее жизнь… Две ее служанки уже скончались пару часов назад.
— А когда началась болезнь?
— Две недели назад. Она все время говорит о тебе. Я разослал дозоры, надеясь предупредить тебя и поторопить, но мне ведь было невдомек, с какой стороны тебя ждать и когда. Хвала Аллаху, что ты успел вернуться…
Леденящий ужас охватил Бабура, едва не парализовав его тело и сознание. Потрясенный, он соскользнул с седла, бросил поводья конюху и медленно побрел через двор к женским покоям. По приближении к высоким, окованным серебром и инкрустированным ляпис-лазурью дверям, что вели в комнаты матери, его трясло так, словно он был в лихорадке. Перед его внутренним взором мелькали картины детства: Ханзада дает ему подзатыльник за то, что он мучает ее мангуста, и Кутлуг-Нигор укоряет ее. Матушка возлагает ему на голову бархатную, увенчанную перьями шапку властителей Ферганы и вкладывает в его руку отцовский меч Аламгир перед оглашением в мечети хутбы в его честь. Но главное, он видел, как боль исказила ее лицо при известии о том, что придется отдать Ханзаду Шейбани-хану. Горе вытянуло из нее жизненные силы задолго до того, как недуг поразил ее.
Терзаемый горем, Бабур повесил голову. Слуги распахнули двери, и на него повеяло тяжелым запахом покоев больной: запахом пота, камфары и сандала. Он услышал печальные, нежные переборы лютни, а войдя, увидел Исан-Давлат, сидящую, склонив голову к инструменту, у постели дочери.
— Бабушка.
Она подняла глаза на голос, однако завершила мелодию, лишь тогда передала лютню подавленной, осунувшейся Фатиме, что стояла за ее спиной.
— Кажется, музыка ее успокаивает. Я боялась, ты не успеешь. Хаким говорит, близится кризис…
Мать Бабура лежала с закрытыми глазами, ее лицо, и часть шеи, которую он мог видеть, покрывали болезненные красные пятна, веки распухли. Он ступил было к ней, но Исан-Давлат, махнув рукой, остановила его.
— Эта лихорадка смертельно опасна, особенно для молодых.
Бабур посмотрел на нее, потом сделал еще шаг, но тут, с быстротой, почти невероятной для женщины ее возраста, Исан-Давлат вспрыгнула, подскочила к нему и схватила за руки.
— Хаким делает все, что может, и я тоже. Кому поможет, если ты тоже подхватишь заразу? Лучшее, что ты можешь сделать для своей матери и меня, — это остаться в живых.
— И я ничего не могу сделать?
— Кое-что можешь. Когда твоя мать в сознании, она говорит мало, а вот в бреду, напротив, очень много. Снова и снова она спрашивает Аллаха, почему он не осчастливил ее внучатами, почему у тебя нет наследников. Позволь мне сказать ей, что ты снова собираешься жениться и у тебя будет ребенок, которого она сможет нянчить, когда поправится. Сейчас в сердце ее одно лишь отчаяние, отнимающее так необходимые для борьбы с хворью силы. Нужно дать ей какую-то надежду.
— Скажи ей — я сделаю все, что она пожелает. Пусть поправляется, станцует на моей свадьбе и дождется множества внучат… Скажи, я нуждаюсь в ней.
Исан-Давлат всмотрелась в его лицо и удовлетворенно кивнула.
— А теперь ступай. Я передам ей твои слова.
Борясь со слезами, Бабур отправился в собственные покои. Исан-Давлат и его мать были правы, ему не следует пренебрегать своим долгом. Теперь, когда он прочно утвердился в Кабуле, настало время взять новую жену: народ будет ждать наследника, не говоря уж о том, что браки скрепляют политические союзы. Однако сейчас куда большее значение имело другое: если это поможет его матери справиться с недугом, он женится хоть десять раз, а надо — так и двадцать.
Следующий день тянулся в томительном ожидании новостей, а доклады все время приходили одни и те же — никаких изменений. Между тем дел после похода было полно. Племенные вожди, участвовавшие в нем, желали получить свою долю добычи, и он поручил Бабури заняться ее распределением. Писцы составляли описи овец, коз, рулонов шерстяных тканей и мешков с зерном, подлежащих раздаче.
Бабуру следовало подумать и о собственных воинах. Все должны были получить награду по заслугам: кто новый титул, кто повышение в должности и, конечно, соответствующую долю трофейного добра.
Бабури он назначил начальником войскового хозяйства, должность которого оставалась не занятой после смещения Али-Гошта, на что тот, хоть на самом деле и гордился обретенным положением, отреагировал с присущим ему юмором. Но что сделать для Байсангара, верно служившего ему столь долгое время и правившему в Кабуле во время его отсутствия? Будь у него дочери или племянницы, Бабур не счел бы зазорным взять одну из них в жены, благо тот происходил из старинного самаркандского рода, и если еще удастся туда вернуться, такой брак понравился бы тамошним жителям.
Чем больше размышлял правитель над этой идеей, тем более привлекательной она ему казалась. Он не припоминал, чтобы Байсангар заводил речь о родне, и уж точно никто из близких не сопровождал его после отбытия из Самарканда, но это еще не значило, что у него их не было вовсе. Может, просто спросить его?
Призвав Байсангара в свои личные покои, Бабур сразу перешел к сути дела:
— Я очень многим тебе обязан. С того момента, как ты хлопнул меня по плечу в Самарканде, ты служил мне верой и правдой.
