Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Сеид Алимхан устало приказал:
— Не кричи! Эй там, приведите врача... завтра... нет, сейчас...
Всесильный Ибадулла, советник трона, страшный человек, палач, проиграл. Волоски бороды Сахиба Джеляла шевельнулись, он облегченно вздохнул. Молиар упивался торжеством:
— Мы и на молнии шашлык изжарим. Мы такие!
Но он ошибался. Он вообразил, что отчаяние толстяка муллы сделало его слепым. Мулла Ибадулла рыдал, извивался в конвульсиях, впадал в исступление, как во время своих самых изуверских «зикров». Но он все видел и примечал. Он заметил, что борода Джеляла зашевелилась, что улыбка торжества перекосила круглое лицо Молиара. Мулла Ибадулла был опытным баламутом. И, будто и не происходило никакого спора, очень спокойно зачмокал губами, словно леденец посасывал:
— Дева Рума распустила свои косы и закрыла лицо. Вороной цвет ее кудрей залил тьмой вселенную.
Он искушал эмира — ночь наступила, и пора идти в гарем предаться дозволенным наслаждениям с чернокудрыми. Мулла Ибадулла отлично изучил слабости эмира и надеялся отвлечь его.
Намек пропал впустую.
— Угодно нам… пребывать здесь... рассказы господина купца слушать... — и эмир благосклонно кивнул Молнару, — ...желаем... сейчас... пока доктора найдут… тибетского...
— Слепая кошка поймала жареную рыбку, — добродушно посмеивался самаркандец. — Захотел господин Ибадулла привести в смятение небо и землю. Вообразил одну вещь, подумал: тот базарчи Молиар шатается по базарам, продает советским гражданам мануфактуру и смушки, пудру и духовое мыло, трико и шелк... Эге! Молиар — плохой человек. Молиара надо! — и он провел ребром ладони по кадыку. — Мулла Ибадулла — великий ум. Кричит на своих радениях: «Ху-ху». Господин Ибадулла вообразил, что мы, Молиар, переползаем через границу на животе ужом — желтопузиком. Нет, Молиар вот так: «Ч-чу! Н-но!» — Он подбоченился, задергал воображаемую уздечку и задрал вверх свою бородку. — Именно так разъезжает Молиар, верхом, по Узбекистану и Таджикистану. Но точно так же мы едем по стране афган, по стране индусов, по Персии и Аравистану. Где хотим — ездим. И всюду нам — Молиару — почет, уважение.
Сахиб Джелял поднял голову.
— Господин Сеид Алимхан, в коране есть мудрое слово. Сура о джихаде гласит: «В свитке запишут семьдесят добрых дел за каждое преодоление боязни, закравшейся в сердце правоверного, когда он в стране врагов». И разве не богоугодны такие храбрецы, вроде торговца Молиара или афганских купцов Саломат Шо и Суфи Икрама, которые каждую неделю проезжают у пограничного селения Нусай на советскую сторону и, совершив свои торговые сделки и набрав полный хурджун денег и новостей, благополучно возвращаются. Разве не нужны делу мусульманства такие смельчаки? Удел глупца — причинять вред мирным торговцам. Удел воина — резать мечом, удел коммерсанта — торговать. — И он добавил, иронически поглядывая на эмирского духовника: — Насколько мне известно, господин Молиар перешел сейчас через границу именно близ селения Нусай по тропе Саломат Шо и Суфи Икрама.
— Да, да. Именно вместе с Саломатом Шо и Суфи Икрамом! — подхватил Молиар, и, померещилось это эмиру или нет, но он хихикнул издевательски.
— Аллах! Они знают про Саломата Шо и Суфи Икрама! — громко прошептал в полном расстройстве чувств духовник. Он жмурил глаза и жалко поджимал губы, пытаясь принять достойный вид.
— Таксыр прав, — слегка наклонил туловище в сторону Сахиба самаркандец, — именно ваши друзья Саломат Шо и Суфи Икрам переправили нас через границу. И нам не пришлось ползать на животе по колючкам и щебенке. И, если к слову сказать, некоторым наевшим по пять пудов сала такое не под силу. Можно об острые камни кожу ссаднить и кишки размотать на шипах и колючках.
— Тауба! — важно заметил Сахиб Джелял. — Наш базарчи Молиар заслуживает не подозрения, а благодарности и награды.
Уже давно Молиару следовало умерить прыть. Он уже достаточно наговорил мулле Ибадулле, и тот мог обидеться. Но задорный самаркандец, как говорится, натянул поводья острословия, и норовистый конь язвительности мчал его карьером. Он не давал никому слова сказать, делался все ехиднее и назойливее.
— Эй вы, повелитель страха, господин Ибадулла, тому, кто много болтает, имя — старейшина болтунов. Держите вы и в Бухаре, и в Ташкенте, и в Самарканде, и в других местах орду своих глаз проныр-шпионов. И ни один не разглядел меня. Ваши соглядатаи бродят в обличьи крестьян по базарам, шляются по колхозам, пьют чай в чайханах, молятся в мечети. Они смотрели во все глаза и не нашли меня. Лезут в красноармейские казармы, крича: «Кисло-пресно молоко!» и «Сахарни миноград»,— и глаза их проглядели меня. Крадут коней и овец, воруют патроны, выискивают, что бы стащить, а сами своими гляделками и не видят вовсе, что я смотрю на них, вижу самое донышко их трусливых душонок, расспрашиваю их, а они и не догадываются. Да если бы я захотел, или я был тот, за кого меня примяли ваши прозорливые и пронырливые глаза, давно бы ваших мюридов выловили чекисты и поставили бы к стенке. Бельма у тебя на глазах, слепая ты кошка.
— О величие веры, господин эмир, много пролито крови из-за неосторожных речей. Уши не терпят подобные наглые слова!
— Глаза! Глаза! Глаза!
Эмира била дрожь. Ногти его впивались в ладонь Сахиба Джеляла. Очень неприятно, когда человек рядом с вами помешанный и твердит монотонно одно слово. Устремив на сюзане, вернее, на одно место вышивки, остекленевшие глаза, эмир повторял:
— Глаза... мертвые глаза... Его глаз... Слепец смотрит...
Неудобно задавать вопросы правителю, но пришлось нарушить этикет:
— Где, господин, вы нашли там глаза?
— Вон... вон... С краю... Глаз... его глаз...
— Там вышивка. Вышивальщица вышила цветы, узоры... Умелая игла вышивала.
Но эмир не унимался. Он не выпускал руку Сахиба Джеляла и не хотел соглашаться, что на сюзане нет никакого глаза.
— Господин, вам кажется. Что-то, клянусь, привиделось. Померещилось. Узор... Вышивальщица — талантливый художник...
— А вот, — схватил эмир лампу, рискуя уронить стекло и поднеся к самому сюзане. — Наваждение... Аллах, я видел глаз, его глаз...
— Ну вот, видите, померещилось. Никакого глаза нету.
Эмир побрел по паласу. Лампа шаталась и прыгала в его руке, вспыхивая коптящим пламенем. Не выхвати её Сахиб Джелял из руки эмира, он уронил бы её.
Закрыв лицо своими холеными ладонями, Сеид Алимхан сидел посреди паласа. Плечи его вздрагивали.
— Что с вами? — вырвалось у Сахиба Джеляла.
Эмир долго молчал, затем убрал от лица руки и хрипло проговорил:
— Это в тысячу раз хуже. Если бы вышивальщица... Хуже!— закричал он. — Я болен... Ум мутится... Опять глаз... Мерещится... страшный... мертвый... Эй, убрать сюзане! Сорвать со стены!
ПРИ ДВОРЕ
Ты предавался такому разврату, что, если
ты это вспомнишь, лицо твое станет
черным, а душа потемнеет.
Хосров Дехлеви
Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персидскими коврами, Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей — назвал «скромной хижиной изгнанника».
— Во времена пророка в подобных хижинах проживали в молитвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.
Начальник Дверей — старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами конюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, через айваны — террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних орешин, через обширный «дарамад» — приемную для посетителей. И дальше — из одной михманханы в другую. Первая из них, с грубо оштукатуренными саманной глиной стенами, с окнами, заклеенными промасленной бумагой, с пустым очагом посреди и набросанными вокруг ветхими раздерганными войлоками, отталкивала нищенским убранством. На рваной кошомке у холодного очага сидел, сгорбившись, вобрав в плечи повязанную синей чалмой голову, человек в выцветшем френче. Лица его индус не разглядел, но многочисленные ремни и портупеи не признать не мог.
