Роковое наследство - Феваль Поль Анри (список книг txt) 📗
«Граф Ж. просит мадемуазель Ирен Карпантье о встрече, чтобы поговорить о его сестре Марии».
– Давай сейчас же поженимся и уедем! – предложил Ренье.
Ирен вытерла глаза и ответила:
– Мы поженимся, когда вернемся. А уедем мы завтра.
Часть вторая
ИСТОРИЯ ИРЕН
I
ГОСПОДИН И ГОСПОЖА КАНАДА
Недалеко от кладбища Пер-Лашез есть улица с удивительно печальным названием. Улица Отходящих. Говорят, правда, что название ее не имеет ничего общего с отходящими в лучший мир с кладбищенского полустанка.
Во времена, когда кладбища не было и в помине, от кварталов Марэ напрямик через поля, мимо деревушки Попинкур к Мецкому тракту щла дорога Отходящих. Отходящими же называли тех, кто отправлялся на отхожие промыслы и согласно раз и навсегда установившейся традиции, начинал свой поход по Франции с восточных провинций. Куда и идти паломнику, как не на восток?
Они выходили из городских ворот с неизменным посохом в руке и мешком за плечами.
Одних никто не провожал. Счастливцы! Они покидали родной дом без сожаления. Вслед за другими шли еще какое-то время родные или друзья и, желая скрыть слезы, громко смеялись и пели.
В конце дороги Каштанов, слева, чуть-чуть не доходя до пересечения с дорогой Сурепка, как раз там, где теперь провожают в последний путь, был некогда захудаленький трактирчик «Свидание».
Добрый знак, скажете вы. Однако, к сожалению, далеко не всем удавалось свидеться вновь. До трактира рядовые этого мирного войска доходили твердой поступью, да и посохи у них были крепкие, а в трактире выпивали «и на правую ногу, и на левую, и на посошок – чтоб не спотыкаться». Затем следовали долгие объятия и поцелуи: «До свидания, сынок, до свидания, братишка!», «До свидания, мама, милая мамочка, до свидания!»
И вот парень широким шагом удаляется по дороге Отходящих, а провожатые пускаются в обратный путь.
Бывает, уж и мать перестала плакать, а девушка все всхлипывает.
Еще бы! Девушка – она непременно пообещает любить и помнить вечно. Скажет: «Если понадобится, я буду ждать тебя всю жизнь!»
Увы! Зачастую по возвращении путешественник узнает, что всю жизнь его ждало лишь одиночество.
Неблизким был его путь. В густых черных волосах протянулись серебряные нити. Он спросит:
– Где моя мать?
И ему укажут на могильный холм.
– А Луиза где?
– Я – Луиза! – отзовется миловидная беленькая девочка лет десяти, точная копия той, что обещала ждать вечно.
В 1843 году поля давно уже были застроены и дорога Отходящих превратилась в улицу – довольно большую, холодную, ко всему на свете безразличную, безликую. Впрочем, наш муниципалитет не признает никаких различий и между людьми – как муравьи кишат они на улице Отходящих.
Но отойдите от нее шагов этак на пятьсот-шестьсот в северо-восточном направлении – и вы очутитесь у ворот, какие бывают обыкновенно на скотных дворах в парижских предместьях. Войдите – и окажетесь во дворе, чрезвычайно обширном, но скверно вымощенном и грязном, среди бесчисленных голубей, кур и уток, плавающих в вонючих лужах, которых здесь предостаточно.
Весь этот двор завален лопатами, граблями, тачками и прочими тому подобными приспособлениями, а на оставшемся небольшом пространстве ухитрилась-таки примоститься тележка молочника с большими круглыми дырками, из которых торчат жестяные бидоны.
Слева доносится мычание коров; огромная, извините за выражение, свинья в ленивом оцепенении высунула из загона свой грязный пятачок.
Если вы, невзирая на многочисленные препятствия и опасности, подстерегающие вас на каждом шагу, все-таки благополучно переберетесь через двор, то справа от ворот увидите шестиэтажный дом с таким количеством окон, что его фасад больше всего похож на сито. Крошечные эти окошки, пожалуй, пропускают воздуха меньше, чем дырки в тележке молочника.
В этом доме один весьма известный филантроп, занимающийся проблемой благоустройства жилья для рабочих, сдает внаем тридцать душегубок – правда, за умеренную плату; умеренной, впрочем, ее может назвать разве что ростовщик.
Я думаю, что изумительное человеколюбие домовладельцев, пекущихся о благе народа, несколько сдерживается необходимостью придушивать его не до конца.
Клянусь, что в 1843 году я знавал одного защитника бедных, который делил каждую комнату пополам в ширину и в высоту, говоря, что хочет (я привожу его собственные слова) «разместить всех несчастных на должном уровне».
Благодаря этой чудовищной милосердной операции он получал не меньше ста дополнительных франков с этажа.
Теперь он занимает жилище куда более тесное. Да помилует его Господь!
Пройдя под арку дома, вы попадаете в галерею, что выведет вас в сад, где растут яблони и вишни и цветет чахлая сирень.
Весь сад разбит на квадратики – метр на метр или два метра на два, – и каждый квадратик отделен от другого низенькой решеткой. Сад потому похож на шахматную доску.
Каждый жилец – полновластный хозяин на своем квадратике.
До сих пор желающим демонстрируют один из этих игрушечных садиков: в незапамятный год баснословного урожая в нем на зависть соседям созрело три вишни.
Продвигаясь все дальше вглубь и миновав сад, вы наконец приблизитесь к особняку – достаточно изящному и красивому, что особенно заметно, если сравнивать его с дворовыми постройками.
Его фасад, украшенный мифологическими скульптурами, прячется в тени двух высоченных лип. Домишки нашего времени, со всех сторон обступившие старинное здание, этот осколок прежней роскоши, выглядят куда более ветхими. Над входной дверью сохранился герб, а поддерживают его два дикаря с перьями на головах и копьями в руках. Некогда это была, вероятно, загородная вилла или же уединенный павильон в таинственной сени деревьев, где предавались служению музам.
Теперь здесь снимали комнаты – одну целиком или же перегороженную на вышеописанный манер – трудящиеся мужского и женского пола, наводняющие этот рабочий квартал.
Когда-то здесь царила неземная любовь, нынче же царят нищета и скудность, и редко, очень редко среди заводов, фабрик и доходных домов можно встретить обломок прошлого, напоминающий о «причудах», в честь которых некогда назывались улицы. Лишь подойдя вплотную, можно угадать в обветшалом строении такой вот храм красоты, возведенный каким-нибудь богачом-торговцем, желавшим не отстать в изяществе и роскоши от знати.
В наши дни повсюду, за исключением разве одного только кладбища, где о своих правах по-прежнему заявляет посмертное высокомерие, честный каждодневный труд вытеснил великолепные сумасбродства и капризы огромных состояний, нажитых праведным или неправедным путем.
Особняк за садом назывался павильон Гейо. Уж не знаю, принимали Гейо участие в крестовых походах или нет, однако несомненно одно – среди них было немало банкиров, и каждому известно, что Тюркарэ приобрел дворянство, наживаясь на ближних.
Особняк был четырехэтажным. Окна верхнего этажа выходили на кладбище; отсюда до кладбища было гораздо ближе, чем до улицы Отходящих. От улицы дом отделяли обширный двор, длинный ряд сараев и сад, похожий на шахматную доску, а от кладбища – только Грушевая улица, где в то время еще не возвели ни одного здания.
Да простит меня читатель за то, что я увел его так далеко, да еще и столь извилистым путем, но действие нашего повествования будет разворачиваться именно здесь, на верхнем этаже особняка Гейо.
Сводчатая дверь под старыми липами ведет на лестницу; ее ступени изрядно стерты от времени, но она по-прежнему горда собой и своими изящными коваными перилами.
На площадку четвертого этажа выходят три двери – одна со стороны двора и две со стороны кладбища.
Впрочем, здесь есть еще и коридорчик, в конце которого – дверь в комнату для прислуги, располагающаяся в эркере особняка.
К первой двери справа от лестницы вместо таблички приколота карточка, и на ней выведено четко и разборчиво бисерным почерком: «Мадемуазель Ирен, вышивальщица».
