Перстень Борджа - Нефф Владимир (первая книга .txt) 📗

— Повторяю, этот пес брешет и сказку о приходе моих янычар он выдумал, — прогундосил Черногорец, не переставая держать себя за нос.

— Позволю себе добавить к своему рассказу небольшую, но, полагаю, небезынтересную подробность, — сказал Петр. — Янычары, нанесшие мне визит, держались за нос в точности так, как это изображает здесь господин в феске, который, кричит, что я лгу и все это выдумал.

По зале пронесся смешок. Черногорец побагровел и кулаком правой руки, которой до сих пор держался за нос, стукнул себя по колену.

— Я запрещаю тебе называть меня господином в феске. И у моих солдат была серьезная причина держаться за нос. От тебя воняло, помойная крыса.

— И по той же, причине схватили себя за нос и вы, господин, завидев меня?

— Еще бы, — сказал Черногорец.

— У господина в феске, — сказал Петр, — вероятно, более тонкий нюх, чем у всех здесь присутствующих сановников, включая и Ваше Величество, и то же самое отличает тех солдат, которых он послал отобрать у меня халат султана.

— Никого я к тебе не посылал, — буркнул Черногорец.

— Тогда почему господин утверждает, что у его солдат были серьезные причины держаться за нос? — настаивал Петр, с удовлетворением отмечая, что султан, следивший за ходом стычки, снова — по его собственному выражению — воспрянул и взбодрился, как и вчера, притом очевидно и несомненно держит сторону Петра. Он дергался, сверкал глазами, учащенно дышал в явном восторге оттого, что впервые в его жизни появился человек, осмелившийся противостоять беспредельному могуществу Черногорца, ограниченного лишь необходимостью делать вид, будто истинным хозяином Османской империи является не он, а султан. Это ограничение, для Черногорца, бесспорно, неприятное, имело силу прежде всего здесь, в Зале Высочайшего Собрания, перед лицом всех сановников и членов сераля; и Петр рассудил, что если ему и светит хотя бы слабая надежда выпутатьсяиз сложившегося положения, то именно благодаря тому обстоятельству, что в данную минуту Черногорец вынужден укрощать свои страсти и делать вид, будто слово султана значит больше, чем его, Черногорца, воля.

— Владыка Владык, — сказал Черногорец, — наверняка с неудовольствием терпит дерзости, которые позволяет себе в его присутствии самый низкий из рабов, и не допустит, чтобы кому-либо из членов Святого Дивана было нанесено оскорбление его гнусным языком.

— Этого Мое Величество, разумеется, не потерпят, — торжественно молвил султан и принял величавую позу, приметив, что зарешеченные припотолочные оконца в последние минуты обрели иной оттенок, точнее, — явно порозовели, что могло иметь единственную видимую причину, а именно то, что за оконцами собралось не одно-два, а множество женских лиц. Недоступные взору светлицы под потолком, откуда, как нам известно, жены и наложницы султана могли наблюдать за ходом заседаний Высочайшего Совета и которые обычно пустовали, нынче были забиты до отказа.

— Этого Мое Величество, разумеется, не желают и ничего подобного никогда не допустят. Я не заметил, однако, чтобы здесь прозвучали какие бы то ни было оскорбления. Знай, Абдулла, человек, которого ты, по незнанию наших дел, величал господином в феске, — Исмаил-ага, генералиссимус янычар. Впредь называя его так, продолжай защищаться.

— Прошу Ваше Величество принять мою искреннюю благодарность за эти сведения, — сказал Петр. — Однако, боюсь, что защищаться дальше уже нет нужды, поскольку мой рассказ о янычарах, приходивших вчера вечером ко мне отбирать халат Его Величества под вымышленным предлогом, будто Его Величество того желают, достопочтенный Исмаил-ага признает не выдуманным, как утверждал недавно, а всецело правдивым. Мне нечего к этому добавить.

— Кажется, тебе и впрямь нечего добавить, — сказал султан с оттенком удивления в голосе. — Я предоставил тебе возможность защиты, а ты уже защитил себя. Так…

— …мы устроим над этим хулиганом небольшой суд. — рявкнул Черногорец, бестактно перебив султана; и Петр с ужасом убедился, что Повелитель сник и как бы уменьшился в размерах. Упомянутый слабый свет надежды, на который Петр уповал, вновь померк, как меркнет последняя искорка догорающего лагерного костра, если вылить на нее ведро воды. Воистину тот щит, которым Петр защищался или рассчитывал защититься, был соткан из тончайших паутинок слишком слабых упований. Черногорец, видя, что Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, склонен уступить, явно решил пренебречь ограничениями, которые накладывали на него правила этикета, и супротив султановой воле на глазах у всего двора поступить с Петром по своему разумению и желанию. И это означало конец.

Султан съежился и, хотя окошечки под потолком все заметнее окрашивались в розовый цвет от прильнувших к решеткам женских лиц, откинулся расслабленной спиной на подушки; не оставалось никакой надежды, что он рискнет хотя бы пальцем шевельнуть в защиту молодого человека, который умел, как мы услышали из собственных правителевых уст, взбодрить и поднять его дух.

А дурные события накатывали стремительно, как полая вода, прорвавшая плотину.

— Стража! — не унимаясь, ревел Черногорец. Еще не смолк рев предводителя янычар, как раздвинулась серебристая портьера у главного входа, и в залу ворвался отряд из десятка, а то и побольше янычар — мускулистых, ретивых, вращающих белками глаз молодцов.

— Увести! — орал Черногорец, указывая своим бунчуком на Петра. — И посадить на кол прямо посреди двора, пускай все видят, как мы наказываем дерзость и развязность!

Громко сопя, янычары ринулись вперед исполнять приказ своего высокого предводителя, но, обходя кучу мешков с деньгами, замешкались и разделились на два рукава; и тут Петр, которому решительно стало все равно, ибо терять было уже нечего, перемахнул через голову своего тестя, сидевшего у него на пути, и, ухватив Черногорца одной рукой за воротник, а другой — за штаны, поднял на вытянутых руках довольно высоко и, прежде чем Черногорец пришел в себя и сообразил, что случилось, выкинул его через окно, как тряпичную куклу.

Утверждают, что так называемая Тридцатилетняя война, которую окрестили так, ибо длилась она тридцать лет, вспыхнула по той причине, что представители чешских дворян-протестантов выбросили из окна Пражского града трех императорских католических сановников. Событие получило столь широкую огласку, что возникла потребность в специальном слове, означающем выбрасывание живого человека из окна: слово это — дефенестрация, по-французски — la defenestration, по-английски — the defenestration, по-немецки — die Defenestration, или der Fenstersturz. На православной Руси, стоявшей в стороне от вышеозначенных кровавых событий, это слово не привилось. Таковы общеизвестные факты, подтверждаемые и Малым, и Большим энциклопедическими словарями Larousse.