Становой хребет - Сергеев Юрий Васильевич (прочитать книгу .TXT) 📗
— Тестёк дорогой, а ну хвались, как ты изымал из вражьих рук мою принцезу ненаглядну?
— Налим хорошо будет кушай… много мяса, однахо, им подвалил.
— Неужто пострелял?
— Плохой люди — пули не жалко. Хотел добром Лушку забрать, один ей ножик к горлу сунул… не успел, однахо… шибко дурной карабин, два раза сам стрельнул… нету два лючи собсем, одна Лушка на плоту ревёт… Шибко дурной карабин! Зацем человека убивай? — он ударил карабин по ложу кулаком, искренне ругая его и виня за случившееся.
— Ладно, Степан, не убивайся. Они бы тебя не пожалели, будь сами при винтовках, — успокаивал эвенка Игнатий.
— Олешек жалко… зацем столько мяса? Как амикан жадный лючи был… У-уу-у-у… Собсем плохой люди!
Степан всё продолжал ругать карабин, впервые за долгую жизнь эвенк был вынужден стрелять в человека. Почитал он это величайшим грехом, мучился раскаяньем. Рассказал Игнатию и Егору, как он спрямил звериной тропой большую петлю реки и увидел дымок костра.
Лушка ещё лежала на плоту связанная, а два бородатых мужика готовили на ночь балаган из лапника и пекли на костре куски оленины. Как только увидели верхового тунгуса, побежали к плоту и хотели уплыть, но… «шибко дурной карабин» не дал.
Парфёнов хромал, но не отставал от всех, опирался на вырезанный костыль. Лушка повеселела, опять игриво заблестели чёрные глаза, и нет-нет да и взмётывалось лицо радостной улыбкой. Жалилась Игнатию, как её крепко связали, руки и ноги от ременного маута затекли.
— Да-а… девка, — сумрачно проговорил Парфёнов, — видать, дошлые мужики, не такое ещё сотворяли — похлеще… Жаль, что мы с Егоркой не успели доплыть, поглядеть бы на их морды.
Верным делом уголовщина… не всякий в тайге решится на разбой. А может, связники от банды какой, а? Степан! Завтра нужно немедля сыматься отсель.
Егор вот говорил мне, что прорва народу в эти края бредёт бездорожьем. Кабы ещё не поплыли ухари. По долине, где мы прошлый сезон старались, много ягеля для оленей. Давай кочевать туда.
— Однако, тавай… шибко злой карабин, люча башка дырка делай. Ната сопка ходи, худой люди собсем не гляди. Сокжой, сохатый стреляй. Мясо кушай… Шибко хорошо!
Вернулись они к чуму вечером следующего дня, у Игнатия опять разболелась нога, пришлось идти медленно. Трапезничали свежей сохатиной. Отварная грудинка сочно таяла во рту, похрустывали на зубах мелкие хрящики.
Сын таскал Парфёнова за бороду, хватался за кружку с кипятком крепкими ручонками и тянул к себе, думая, что там вода. Игнатий вызволял её и балагурил:
— Ванька! Ясно дело, обожгёшься горячим чаем. Вона, пойди, Верка кость грызёт. Ты её за ухи помутузь. Наши-то собаки тебя страшатся, как чумного. Всю шерсть с их хребтин повыдирал.
А Иван Игнатьевич рад стараться. Мигом обротал сучку за шею и поборол на спину. Верка, понимая игру, нарочно злилась, осторожно хватала его за одежду зубами, отпихивалась ногами. Да не тут-то было! Оседлал малец лайку крепко.
— Вот, обормотина, — посмеивался Игнатий, — весь в меня прокуда. Лезет, куда не просят. Ить цапнет же, зараза.
Ванька тем временем изловчился и больно кусанул Верку за лапу. Собака отчаянно взвизгнула, отбросила седока и подалась в темь, подальше от греха. Игнатий опять заржал.
— Ну, даёт! Собаку кусанул! Чё ж с им дале будет — страх подумать, — увидев, что сын тащит из котла добрую кость с мясом, опять хмыкнул: — Не-е-е, брат. Ясно дело, ты от голоду не помрёшь.
Егор любовался мальчишкой. Был он мордатый и шустрый, обещая стать здоровенным мужиком.
Лушка уже отмахнулась от печалей, весело щебетала, подсовывая Игнатию лучшие куски, металась к костра, успевая всё сделать: и упавшего Ваньку подхватить на ноги, и сестру с братом, сморенных едой, увести спать, и накормить мать. Ландура отлёживалась в чуме, у неё голова кружилась и болела.
Потянуло свежестью. Спустя полчаса всё зашелестело вокруг от мелких капель дождя, костёр зашипел парком, не покоряясь воде.
Табор свернули рано. Завьючили оленей самым необходимым. Весь груз им было не поднять, Степан обещался вернуться ещё раз и увезти оставшиеся на лабазе припасы. Женщины, наделённые материей, бусами и бисером, что нашёл Егор под разбитым плотом, не скрывали свой восторг.
Бережно упрятали подарки в отдельный вьюк и долго тараторили по-своему. Лушка всё же не утерпела, надела бусы на шею, урвала у прижимистой матери яркую косынку из китайского шёлка и стала похожа на цыганку.
Потом нарядилась в широченную мужскую рубаху и, довольная, взгромоздилась на оленя. Игнатий хохотнул.
— Как роза в лопухах! А похорошела-то, глянь-кось, Егор! Иё бы одеть в дорогие платья — фору даст кому хошь. Вот, кажись, я и обженился. На хрен мне теперь сдалась тая Манчжурия. Сын растёт, девка продыху не даёт старику… Всё, паря… Тут и останусь.
Правда, зимой чуток от скуки не загнулся, ничё-о… обвыкну. А вот как теперь с золотом поступать — не определюсь. Ума не приложу! Хучь пули лей из него. Ить мы всем гамузом за зиму половины не проели. Степан ездил в якутские деревни-наслеги, всякого добра припёр на шести нартах.
На старость буду копить, — усмехнулся Парфёнов, — может, Ваньке сгодится. Значит, не велят нам с тобой в новые прииски уходить. Ну, что ж. Поглядим, где эта банда хоронится. Никуда они не денутся.
Человек ещё без следу не умеет жить, даже летом. Отыщем…
Прошлогодние затёсы Егора на деревьях потускнели, оплыли смолой. Да они и не понадобились. Эвенк вёл караван, как по натянутому шнуру, зная все тропы и переходы в неохватной тайге. Ругал Игнатия за эти самые затёски.
— Зацем терево зря кровь пускай! Шибко плохо… Худые времена идут, однахо… Скоро лючи всем зверям топором метка делай. Зверь собсем помирай. Народ наш без мяса помирай. Ворон брюхо радуй — шибко хорошо кричи! Кр-р, крр, кр-р!
Худой лючи по следам топора наш табор быстро ходи, Лушка собсем уведи, наша пропади… Дурной карабин опять стреляй. Шибко худо…
— Да ладно тебе разоряться, Степан, — увещевал его Парфёнов, — затеси совсем редкие и в глухих местах, где нет тропы. Никто нас не отыщет. Скорей бы уж добраться, в шурфик нырнуть, — повернулся к Егору, счас нам куда легше будет промышлять, о жратве не надо заботиться.
Лушка накормит и напоит. Копай да копай удачу… а свой заветный ручей я выказал прошлой осенью Бертину. Ключик верстах в пяти от Незаметного, куда счас весь свет бегёт, и он уже разрабатывается. Мы вот малость помоем на старом ручье, а к осени ишо поищем россыпь.
Весь смак объегорить чертей подземных, вырвать из их поганых лап фарт. О! Это я понимаю! Отчекрыжить у них новую россыпушку — милое дело. Про Гусиную речку настало время сообщить властям.
Они шли вдвоём, приотстав от каравана. Игнатий опирался на посох — кондуктор, как он его называл, прихрамывая. Кость срослась неправильно, и нога стала короче. Лушка ещё на стояке у реки отмахнула ему бороду, оставила куцый клинышек на развод. Заключила во всеуслышание: «Шибко лохматый амикан-медведь».
По её разумению, всё живое должно к весне тёплую шерсть сбрасывать. Она тоже шла пешком рядом со связкой оленей, придерживая сына, сидящего богдыханом на вьюке. Верхом ещё аргишила неокрепшая Ландура.
Ребятишки резвились в тайге с собаками и малокалиберной винтовкой, оставленной Егором в прошлом году, взамен винчестера. Редкие их выстрелы даром не пропадали, в бивачный котёл то глухарь попадал, то петушок рябчик, самок эвенки не били по закону своего племени.
С раннего детства им привито, что рядом с гнездом глухарки-капалухи нельзя появляться, топать ногами, рубить деревья и разводить костёр.
Нарушение запрета почиталось за большой грех и каралось злыми духами. Эвенки никогда не убьют дичи больше, чем надо для пропитания. Игнатий вдруг остановил Егора и медленно заговорил:
— Ежель застанем людей у наших шурфов, особо не пужайся. Я зимой одному любопытному охотнику намекнул о Гусиной речке. По моим прикидкам, он связан с бандой, о которой ты принёс весть от Мартыныча.
