Майлз Уоллингфорд - Купер Джеймс Фенимор (лучшие книги TXT) 📗

Я не мог пространно писать о смерти сестры. Но я был уверен: то немногое, что я написал, было вполне созвучно переживаниям Люси, мне казалось, что она с сочувствием отнесется ко всему, что я смог высказать, и ко многому из того, о чем я поведать не сумел.

Я нашел слова для того, чтобы немного написать об ожерелье, правда, я коснулся сей темы в той части письма, в которой, как принято считать, женщина обнаруживает свои сокровенные мысли, — в постскриптуме. В ответ на слова Люси о моем ожерелье я написал следующее: «Ты говоришь, что я приберег самый ценный жемчуг для той, которая когда-нибудь станет моей женой. Признаться, поначалу я сам намеревался так поступить и тешил себя мыслью, что столь дорогая моему сердцу женщина будет носить жемчуг, который я достал со дна моря собственными руками. Но, милая Люси, все эти приятные и обманчивые мечты исчезли как дым. Уверяю тебя, я никогда не женюсь. Я понимаю, заявления подобного рода из уст молодого человека двадцати трех лет, как и из уст девятнадцатилетних дев, скорее вызывают улыбку, нежели доверие, но я пришел к такому решению по зрелом размышлении. Та, которая, как я некогда надеялся, составит мое счастье, будучи моим другом, не привыкла смотреть на меня по-иному и, значит, не может полюбить меня. Мы сблизились при таких обстоятельствах, что она принуждена была относиться ко мне как к брату, а не как к поклоннику, и, когда золотые дни миновали, ее сердцем завладел другой. Я похож, пусть только в этом, на нашу дорогую Грейс и вряд ли переменюсь. У меня больше жизненных сил, я по своей природе крепче моей бедной сестры, но я чувствую, что мне не дано судьбой полюбить снова, по крайней мере так, как я любил и люблю теперь. Однако к чему утомлять тебя всем этим? Я знаю, ты не примешь моего ожерелья — хотя сама ты, не раздумывая, отдала мне последние свои деньги, когда я впервые уходил в плавание, ты всегда была столь щепетильна, что отвергала все наши дары, чтобы только не быть нам обязанной. Да что говорить о том? Я не имею права докучать тебе своими печалями, особенно теперь, когда твое любящее сердце глубоко переживает нашу недавнюю потерю».

Признаюсь, когда я писал эти строки, мне казалось, что я почти объяснился Люси в любви и что из моих слов она догадается о моих истинных чувствах, и мне было грустно и радостно думать, что таким образом милая девушка, может быть, узнает, как она всегда была дорога мне. Только спустя неделю, размышляя о написанном, я вдруг подумал, что каждое мое слово вполне можно отнести как к Люси Хардиндж, так и к Эмили Мертон. Судьба свела меня с нашим юным английским другом при странных обстоятельствах, и эти обстоятельства могли привести к таким же последствиям, как те, о которых я упоминал. Все мы думали, что сердце Эмили принадлежит Руперту, который добился ее расположения, пока я был в плавании. Столь скромная и неуверенная в себе натура, как Люси, размышляя о том, кого я изобразил в своем рассказе, наверняка не примет мои слова на свой счет.

Этим письмам я посвятил много времени. Особенно длинным получилось послание к Люси, оно было написано не без тщания. Покончив с письмами, запечатав и надписав на конвертах адрес почтмейстера, я вышел на палубу. Лоцман и Марбл не теряли времени даром, пока я был в каюте, ибо судно на ветре проходило юго-западную стрелку; при благоприятном ветре я мог бы вскоре, миновав Сэнди-Хук, выйти в открытое море.

Я, конечно, не спешил распроститься с родными местами. Я оставлял родную землю, Клобонни, могилу сестры и Люси, драгоценную Люси, а в такие минуты человек особенно явственно ощущает те узы, которыми он связан со всем, что вот-вот скроется из виду. Однако каждый моряк тоскует по большой воде, и я рад был обнаружить, что нос «Рассвета» смотрит в нужную сторону, реи отоплены, а фор-бом-лисели подняты. Лоцман был сама деловитость, а Марбл, спокойный, собранный, знающий судно вдоль и поперек, свободно и радостно отдавался вверенному ему делу.

Судно шло, вздымаясь и опускаясь на волнах океана, которые теперь, стоило нам пройти несколько минут фордевиндом, уже явственно ощущались за маяком и оконечностью мыса; и теперь, когда мы оказались в бескрайней пустыне вод и к югу от нас перед нашим взором предстал ничем не стесняемый волнуемый океан, я не мог сдержать улыбку, глядя на Наба. Он стоял на грот-марса-рее, только что выстрелив и обнайтовив конец бом-лисель-спирта, чтобы поставить парус. Прежде чем прильнуть к мачте, он откинулся назад всем своим исполинским телом и устремил взор туда, откуда дул ветер. Его глаза были широко открыты, ноздри раздуты, он втягивал в себя морской воздух, который обвевал его сияющее лицо, — воздух, насыщенный солью и непередаваемыми запахами океана, — и мне казалось, что он похож на гончего пса, почуявшего дичь. Едва ли Наб в последующие часы хоть раз вспомнил о Хлое!

Как только мы миновали бар, я передал лоцману пакет с письмами, и он сел в свою шлюпку. Для этого нам не пришлось убавлять парусов, ибо скорость судна не превышала пяти узлов.

— Видите вон там корабль? — спросил лоцман, забравшись в шлюпку и указывая на юго-восток, где белело пятнышко на поверхности океана. — Остерегайтесь этого типа; держитесь от него подальше, не то он вас отправит в Галифакс или на Бермуды note 52.

— В Галифакс или на Бермуды! Мне там делать нечего, и я туда не собираюсь. С какой стати я должен бояться этого корабля?

— Из-за вашего груза и ваших людей. Это корабль его величества «Линдер», вот уж неделя, как он бродит в окрестностях. Говорят, он действует по каким-то новым предписаниям, и коекто видел, как несколько судов поворачивали на северо-восток после того, как он взял их на абордаж. Эта новая война принесет нам много бед, теперь нужно смотреть в оба, когда выходишь из порта.

«Корабль его величества». Престранное выражение в устах американца спустя двадцать лет после признания независимости страны, не правда ли? Но в те дни многие говаривали так, да и теперь еще можно встретить подобные обороты в современных газетах; гораздо легче совершить революцию, нежели внести изменения в язык. Несмотря на дурной слог лоцмана, я не пренебрег его предупреждением. Больше месяца в городе ходили слухи, что две воюющие державы вот-вот возьмутся за старое и станут подталкивать друг друга к насилию; в те дни на океане господствовали Англия и Франция, и они не очень-то старались следовать устарелым понятиям о правах нейтральных судов. Что до Америки, она была одержима недугом экономии — злом, могущим привести к не менее ужасным последствиям, чем противоположный порок — расточительность. На деньги, которые выплачивались в виде процентов с сумм, вложенных в войну 1812 года, можно было содержать флот, который заставил бы обе воюющие державы уважать права Америки и тем самым сохранил бы весь капитал note 53 , не говоря уже о том, что удалось бы избежать других колоссальных потерь, связанных с прекращением торговли, но «народные трибуны» нещадно надрывали глотку, да и нелепо надеяться, что народ вынесет справедливое решение относительно далеких интересов, когда перед ним стоит вопрос о насущных затратах. Правда, я вспоминаю современного французского философа, который утверждал, что, поскольку у демократических государств есть тенденция к крайностям, то, если дать власть народу, он сам себя задушит налогами; однако, как бы ни была справедлива эта теория вообще, она не верна quoad note 54 добропорядочным гражданам великой образцовой республики. Нет слов, как вредит нам дурно понимаемая экономия; но в то время это была не самая страшная угроза для национальных интересов. В стране царил дух фракционности, обособленности; столь же трудно было найти гражданина, который исповедовал бы исключительно патриотические и разумные убеждения, сколь найти честного человека на галерах. Американцы принимали сторону либо англичан, либо французов. Одни боготворили первого консула, другие — Билли Пита note 55. Что касается высших классов в торговых городах, они вторили на разные лады англичанам, их суждения ничем не отличались от английских, пожалуй, были даже более утрированными и нелепыми из-за отдаленности от Англии. Те, кто не принимал за чистую монету все, что тори пожелали навязать им, проглотили pillules Napoleons note 56 и не подавились. Если и попадались исключения из этого правила, их было весьма мало и главным образом среди людей, много путешествовавших, — скитальцев, которые, приблизившись к упомянутым кумирам, обнаружили, что они суть творения рук человеческих!