Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри (читать книги онлайн регистрации txt) 📗
Гонзаго обернулся к ожидающему распоряжений господину де Перолю и громко приказал:
— Пусть приведут мадемуазель Аврору де Невер!
10. Я ЗДЕСЬ
Мы смогли передать слова, произнесенные Гонзаго, но вот чего не дано воспроизвести перу, так это пламенности речи, торжественности позы, глубокой убежденности, сверкающей во взоре.
Гонзаго был превосходный актер. Он до того вошел в заученную роль, что сам был охвачен подлинным волнением и душа его исторгала неподдельные вопли. То была вершина искусства. Занимай он иное положение в обществе и будь обуреваем тщеславием иного рода, этот человек заставлял бы зрителей содрогаться.
Среди слушавших его были люди бессердечные, люди привычные ко всяческому плутовству и красноречию, судейские, бесчувственные к воздействию слов, финансисты, которых тем более было трудно провести, что они с самого начала оказались соучастниками обмана.
Однако Гонзаго, сыграв со сверхъестественной убедительностью, совершил чудо. Все до единого поверили ему, все готовы были поклясться, что он сказал правду. Ориоль, Альбре, Жиронн, Таранн и прочие поверили ему отнюдь не по обязанности: он убедил их. Они мысленно говорили себе:
«Потом он станет лгать, но сейчас говорит правду!»
И еще у них возникала мысль:
«Как может в этом человеке сочетаться такое величие души с таким коварством?»
Пэры, знатнейшие вельможи, пришедшие сюда, чтобы вынести решение, укоряли себя, что порой не доверяли Гонзаго. Столь рыцарственная любовь к жене, великодушное прощение многолетней обиды безмерно возвысили его. Даже в самые растленные эпохи для семейственных добродетелей всегда готов высокий пьедестал. Все сердца в этом зале, все до единого, лихорадочно бились. Господин де Ламуаньон стер слезинку, а старый воин маршал де Виллеруа воскликнул:
— Черт возьми, принц, да вы отменный человек!
Но это не все: для полноты необходимо упомянуть про обращение скептика Шаверни и о потрясающем впечатлении, произведенном последними словами Гонзаго на принцессу. Шаверни крепился, как мог, но, услышав последние слова принца, был ошеломлен.
— Если он сделал это, — шепнул он Шуази, — то дьявол меня побери, ежели я не прощу ему все остальное!
Что же до Авроры де Келюс, она поднялась, трепещущая, бледная, похожая на призрак. Кардинал де Бисси вынужден был поддержать ее под руку. Она так и осталась стоять, не отрывая глаз от двери, в которую ушел господин де Пероль. На лице ее выражение ужаса сменялось надеждой. Неужели она увидит свою дочь? Но разве в молитвеннике на странице, где напечатано «Miserere», она не прочла предвещание этого? Ей было велено прийти сюда, и она пришла. Ей придется защищать дочь? Но какова бы ни была неведомая опасность, все равно сердце принцессы переполняла радость. Она представляла, как ее душа устремится навстречу дочери, когда та покажется в дверях. Восемнадцать лет слез, искупленные одной-единственной улыбкой! Принцесса ждала. И все остальные ждали вместе с ней.
Пероль вышел через террасу, примыкающую к покоям принца. Вскоре он возвратился, держа за руку донью Крус. Гонзаго устремился ей навстречу. И тут прозвучал единодушный крик: «Какая красавица!» Только после этого приспешники Гонзаго наперебой стали произносить вполголоса заученную фразу: «Как в ней заметны фамильные черты!»
Однако порядочные люди пошли еще дальше, чем те, кто был подкуплен. Оба президента, маршал, кардинал и все герцоги, сравнивая внешность принцессы и доньи Крус, не сговариваясь, высказались следующим образом:
— Она похожа на мать!
А это означало, что те лица, на которых была возложена миссия вынести решение, уже заранее были убеждены, что принцесса является матерью доньи Крус. Сама же принцесса еще раз изменилась в лице, и вновь обрела обеспокоенный, встревоженный вид. Она смотрела на красивую девушку, и черты ее выражали нечто, похожее на ужас.
О нет, не такой она представляла себе свою дочь. Ее дочь не могла бы быть красивей, однако она должна быть совершенно иной. И потому принцессу ужаснул внезапный холод, который она ощутила в себе в тот миг, когда, казалось бы, всем сердцем должна была устремиться навстречу обретенному ребенку. Неужели она дурная мать?
Этот ужас усиливался еще одним обстоятельством. Каким было прошлое этой очаровательной девушки, чьи глаза вызывающе блестели, тонкий стан так странно колыхался, а внешность была отмечена печатью грациозности, чрезмерной грациозности, какая не свойственна наследникам герцогов, получающим строгое домашнее воспитание? Шаверни уже вполне овладел своими чувствами и крайне сожалел, что на секунду поддался и поверил Гонзаго. Он высказал ту же мысль, что и принцесса, только по-другому и гораздо лучше, чем это сделала бы она.
— Она восхитительна! — шепнул он Шуази, узнав донью Крус.
— Да ты никак и впрямь влюбился? — улыбнулся Шуази.
— Было, но прошло, — ответил маркиз. — Имя де Невер раздавит ее и не подходит ей.
Великолепный шлем кирасира не идет парижскому уличному мальчишке, худосочному и не умеющему соразмерять свои движения. Бывают случаи, когда переодевание бесполезно.
Гонзаго этого не видел, а Шаверни видел. Почему?
Шаверни был француз, а Гонзаго — итальянец, и в этом все объяснения. Из всех обитателей земли француз ближе всего к женщине по тонкости и умению воспринимать нюансы. Притом красавцу принцу Гонзаго шел пятый десяток. Шаверни же был еще очень молод. Чем старше становится человек, тем меньше в нем остается женственного. Вот почему Гонзаго не видел и не мог увидеть это. Его миланская проницательность основывалась на дипломатии, а не на духе. Чтобы замечать подобные тонкости, надо либо обладать обостренным чувством, как Аврора де Келюс, женщина и мать, либо быть слегка близоруким и иметь привычку все рассматривать вблизи, как маленький маркиз.
Донья Крус тем временем стояла на краю возвышения, потупив взгляд и чуть заметно улыбаясь; на лбу у нее выступили красные пятна. Только Шаверни да принцесса догадывались, каких усилий ей стоит держать глаза опущенными. Ей так хотелось все видеть!
— Мадемуазель де Невер, — сказал ей Гонзаго, — подойдите и обнимите свою мать!
В тот же миг донья Крус засветилась неподдельной радостью. В ее порыве не было никакой наигранности. В том-то и заключалось высочайшее искусство Гонзаго: он отнюдь не хотел, чтобы главную роль в этом спектакле исполняла лицедейка. А донья Крус искренне верила. Ее ласковый взгляд тотчас обратился к той, кого она считала своей матерью. Она сделала шаг к ней и уже раскрыла объятия. Но руки ее опустились, веки тоже. Холодный жест принцессы пригвоздил девушку к месту.
К принцессе вернулись подозрения, что совсем недавно отравляли ее одиночество, и она, отвечая только что возникшей у нее мысли, которую внушил ей внешний вид доньи Крус, негромко произнесла:
— Что сделали с дочерью де Невера? Затем уже громко добавила:
— Бог свидетель, сердце мое полно материнской любви. Но если дочь де Невера вернулась ко мне запятнанной хотя бы капелькой грязи, если она хоть на минуту забыла гордость своего рода, я закрою лицо и скажу: «Невер весь умер!»
«Дьявол меня побери! — подумал Шаверни. — Уже несколько минут назад я готов был бы поклясться, что так оно и будет!»
Но в этот миг подобного мнения придерживался он один. Суровость принцессы Гонзаго казалось неестественной и даже ненормальной. Пока она говорила, справа раздался негромкий звук, словно за портьерой тихонько открылась дверь. Но принцесса не обратила на это внимания.
Гонзаго молитвенно сложив руки, произнес таким тоном,, словно сомнения принцессы были сродни святотатству:
— Сударыня! Сударыня! Неужели это говорит ваше сердце? Мадемуазель де Невер, ваша дочь чиста как ангел.
На глаза несчастной доньи Крус навернулись слезы. Кардинал наклонился к Авроре де Келюс.
— Если у вас нет ясных и внятных доводов для сомнений… — начал он.
— Доводов! — прервала его принцесса. — Мое сердце молчит, глаза сухи, руки не раскрываются в объятии — разве это не доводы?
