Державы верные сыны - Бутенко Владимир Павлович (читаемые книги читать txt) 📗
Наконец, одна из пышногрудых казачек не выдержала начальственного гнета и едко огрызнулась:
– Ты, милок урядничек, шибко не ори-то! Сам хмурной, и нас тоской заразить решил? Али женка ночью отбоярила? Рог сломала?
Кругом засмеялись. Урядник, попавший бабе на язычок, неказистый, толстогубый, – истинный волжанин, покосился через плечо.
– Это ты там, Елисеевна, такая бойкая? Роби, роби! Веселиться будем, когда отгоним татар… А тот рог, что промеж ног, не ломается. Аль ты не ведаешь? Он навроде кинжала в ножнах. Висит, болтается, а коли потребно, – завсегда в бой готов.
Казачки постарше запричитали:
– Срамник! Рази ж можно такое в Духов день молоть?!
– Ишь ты, с бабой сцопился… Хмыря!
– Надоть командиру пожалиться… Мы жилы из собе тягнем, каменюки носим, а он прохлаждается. Анчибел мордатый!
Ремезов, замечая, что бабий ропот нарастает, услал горе-командира копать ров. И дело, как ни странно, заспорилось. От разгоряченных тел крепче исходил запах мускуса и пота, бабы раскраснелись и, осмелев, не стыдились откровенных взглядов казаков.
Жаркий день, наконец, сменился вечером. Савельев разрешил отлучиться женщинам, направляющимся в церковь. А по случаю Духова дня позволил после богослужения праздновать.
С темнотой пикеты вокруг Наур-городка были усилены. На терском левобережье конная разведка обнаружила кабардинских лазутчиков и, навязав скоротечный бой, отогнала их от станицы. Но основные силы крымчаков по-прежнему таились невесть где.
Столпотворение в станице придало празднованию Духова дня особую шумливость и радостное возбуждение. Девушками и молодайками водились хороводы. Казаки вели беседы, обсуждали предстоящую баталию. Старики сидели возле хат и на церковной паперти, вспоминали прежние обычаи и походы. Впрочем, седобородых было немного, – лишь те, кто пожелал переселиться вместе с сыновьями.
Пылали костры. В их отсветах лица гуляющих обретали затененность и таинственность. Замужние казачки, на людях блюдя мужнину честь, держались в сторонке. Ремезов отпустил своих казаков, зазванных пушкарями-донцами в гости, а сам в одиночестве бродил среди празднующих, с интересом слушая споры казаков, обрывки бесед.
В неподвижном воздухе далеко разносились песни. Донимали комары, тонко и язвительно зудя над головой. Леонтий старался держаться близ костров, но и там хватало ненасытного комарья, не боявшегося дыма. Оставалось одно спасение – плясать под хлопки да пение!
Неожиданно Леонтия схватила за руку красивая молодайка, одетая по-волжски, – в поневу, с орнаментом на подоле, и каврак. На голове ее красовался венок из цветов. Она повлекла сотника в круг казаков и баб и, несмотря на запрет пить вино, поднесла ему кандейку, большую медную кружку.
– С праздничком! – произнесла она, улыбаясь. – Как Царица дня, велю пить до дна! Поцелуй за мной, кто не пьет – долой!
Собрание поощряюще загомонило. Все были навеселе. Леонтий, собравшись с духом, осушил кружку! Вино ударило в голову. Земля под ногами качнулась. Молодайка, приняв посудину обратно, поцеловала гостя в губы. Леонтий растерянно замер. Потом, вспомнив обычай на Троицких святках, отвесил «царице праздника» поклон.
Запели позади по древней традиции:
Охмеленье довольно скоро прошло. И последние слова песни заставили его вспомнить о Мерджан. Ни весточки не получил он из дома. Да и как получишь? Почтовой гоньбой Моздок соединялся с Кизляром да Астраханью. А его полк вообще находился на Кубани. Ремезов до сего дня надеялся покинуть крепость и вернуться в свое донское войско. Теперь же, когда к Тереку придвинулись знакомые ему крымчаки с кабардинцами, выступать маленькой группой в открытую степь, где разбойничали шайки врагов, было бы безумством. Судьба испытывала его и Мерджан. Он часто думал о ней, и сейчас, смущенный поцелуем казачки, убедился, что лишь Мерджан заставляет его радостно терять голову, ощущать себя рядом с ней сильным и счастливым. Было что-то в любимой необъяснимое. То ли несравненная красота, то ли осанка, то ли голос, – а скорей, все это вместе делало ее такой…
Гульбище, как приказывал полковник, завершилось до полуночи. С площади возле церкви и с пустырей все разошлись, но во дворах еще плелись затейливые речи.
Из-за смутной линии горизонта, из-за горного кряжа поднялась ущербная луна. Ее красноватый щит, похожий на те, что были в руках татарских воинов, постепенно раскалился, стал шафранным, с золотистым ободком. Ремезов долго любовался лунным заревом и почему-то размышлял: «Молчит луна. И что означает ее молчание? С сотворения мира сияет она, неведомая. И чудится, есть в ее свете и молчании – особая тайна. Не иначе! Почему-то при восходе ее разбирает волнение, и становится на душе тревожней… Может, она – от нечистой силы? Или прикинувшаяся ведьма?» – Леонтий вздрогнул и опустил глаза. Впрочем, тут же успокоился, припомнив, что солнце и луну создал Господь навеки!
Из-за Терека доносил ветерок свежесть цветущих лугов, запах распустившихся кистей акации, дух песочной сырости. На валу отрывисто перекликались постовые.
По дороге к уличному биваку Ремезов свернул к редуту, освещенному луной и несколькими свечами солдат. Чем они занимались, Леонтий понял, когда подошел ближе. К удивлению, узнал он двух атаманов станиц, – двух есаулов, и Савельева. Командование полка, в сопровождении казаков, чинило проверку сохранности артиллерийских запасов.
– Ящик нумер девять! – по уставу четко доложил молодой казак, присветив свечою. – Здеся картечь!
– Открывай, – торопил Савельев.
Следом полковник лично осмотрел свинцовую сечку, наполненность армейской тары. Затем прошел дальше, дав писарю время записать. У стены стояли глубокие канонирские повозки. Савельев стал считать ядра вслух, повелев писарю заносить и эти данные в журнал. Леонтий с негаданной ясностью осознал, что угроза нападения, в самом деле, очень велика. Неужели придется испытать то же, что и на Калалы? И спасет ли на сей раз Господь, сохранит ли души казачьи?
11
Татарский стан раскинулся вдоль берега Малки. Как никогда войско калги Шабаз-Гирея было разноплеменным. Добровольно в него вливались всё новые отряды и отрядики окрестных гор и земель. Вопреки заверениям о нейтралитете, данным российской императрице, сторону крымчаков приняло немало ногайских мурз. Вместе с ними переметнулись к калге другие народности: темиргойцы, бесленейцы и алтыкизеки. Но главным пополнением армии была кабардинская конница, отлично вооруженная и неудержимая.
На совете у Шабаз-Гирея в тот день, когда отмечали православные Троицу, присутствовали командиры всех сводных подразделений, включая и сотню некрасовских казаков. Их есаул, Захар Агафонов, молча слушал обсуждение плана нападения на Моздок. Кабардинцы во главе с Кургокой Татархановым не предлагали, а требовали немедленно начать приступ на крепость! И сам вероломный владетель, и авторитетный Баматов, и Хамурза Асланбеков приводили доводы о необходимости разорения Моздока.
– С появлением этого гнезда шайтана в Кабарде не стало покоя! – разгорячено твердил Татарханов, жестикулируя и по привычке поддергивая рукава черкески, расшитые позолотой. – Это наша земля, наши угодья и наш народ! А его разбивают русские, обращают в свою веру, подкупают деньгами и льготами. Рабы выходят из повиновения. Осетины и ингуши все чаще захватывают наши пастбища, а на их защиту выступают гяуры! Не мы пришли к ним, а русские появились здесь и хотят подчинить себе! Я бывал в их столице. Меня пытались купить! Но сердце, принадлежащее Аллаху и родине, не продается. Мы – подданные крымского хана.
