Гуарани - де Аленкар Жозе (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
Но роковая случайность и на этот раз помешала ему исполнить задуманное; казалось, сама судьба покровительствует его врагам.
В ту минуту, когда Бенто Симоэнс оставил своих спутников и вошел в ограду, Пери вдруг услыхал голос Сесилии, возвращавшейся с прогулки вместе с отцом и сестрой.
Рука индейца, ни разу не дрогнувшая в пылу битвы, бессильно повисла. При мысли, что стрела, которую он собирался пустить, может напугать девушку и, чего доброго, задеть ее, он выронил лук.
Бенто Симоэнс вошел в дом невредимый.
XIV. БАЛЛАДА
Несколько минут спустя Лоредано и Руи Соэйро вошли вслед за ним.
В третий раз злодеи, которые, казалось, были уже в руках у Пери, ускользали от своей судьбы.
Несколько минут индеец раздумывал: он решил совершенно изменить свой план. Сначала он не хотел нападать на своих противников открыто, и не потому, что трусил: он просто опасался, что, убив его, они беспрепятственно совершат свое черное дело, — он ведь был единственным человеком, который знал об их намерениях.
Вместе с тем он понимал, что другого выхода у него нет. Время шло — с минуты на минуту итальянец мог привести свой замысел в исполнение.
Надо было на случай, если его, Пери, убьют, найти способ немедленно предупредить дона Антонио де Мариса об опасности. И способ этот индеец нашел.
Он отправился искать Алваро, который должен был его ждать.
Но кавальейро уже позабыл об индейце. Он думал о Сесилии, о том, что чувство его поругано, что радужная надежда, которой он жил, поблекла и, может быть, потеряна для него навсегда.
По временам перед внутренним взором его возникало печальное лицо Изабелл; он вспоминал, что и она, как он, любит неразделенной любовью. И он чувствовал, что теперь чем-то связан с нею; оба они страдают по одной и той же причине, оба обманулись в своих надеждах.
Потом он стал думать о том, что Изабелл любит его; помимо воли, он вспоминал обращенные к нему нежные слова, видел ее печальную улыбку и взгляд, то огненный, то подернутый негой.
Ему казалось, что он ощущает теплоту ее дыхания, прикосновение головы, приникшей к его плечу, дрожание протянутых к нему рук; он слышал ее певучий голос, шептавший слова признаний.
Сердце его лихорадочно билось. Он забывал обо всем, и перед глазами его вновь вставало это смуглое лицо, окруженное сиянием любви.
Потом он вздрагивал, как будто девушка и в самом деле была где-то рядом, протирал рукой глаза, словно для того, чтобы прогнать не дававший ему покоя образ; мысли его снова возвращались к Сесилии: да, он ничего для нее не значит, чувство его отвергнуто.
Когда подошел Пери, Алваро переживал одну из тех минут уныния и безразличия ко всему, которые обычно наступают после большого потрясения.
— Пери, ты мне говорил о врагах?
— Да, — ответил индеец.
— Я хочу знать, кто они!
— Зачем?
— Чтобы бороться с ними.
— Но их трое.
— Тем лучше.
Индеец колебался.
— Нет, Пери хочет один победить врагов своей сеньоры. А вот если он умрет, ты все будешь знать и закончишь то, что Пери начал.
— К чему эта тайна? Неужели ты не можешь сказать мне, кто эти люди?
— Пери может сказать, но не хочет.
— Почему?
— Потому, что ты добрый и думаешь, что другие тоже добрые. Ты будешь защищать злых.
— Нет, никогда этого но будет. Говори!
— Слушай. Если Пери завтра не придет, ты его больше не увидишь. По душа Пери вернется и назовет тебе их имена.
— Как это может быть?
— Увидишь. Их трое. Они хотят оскорбить сеньору, убить ее отца, тебя, всех. Есть и другие, кто на их стороне.
— Это мятеж! — вскричал Алваро.
— Их вождь хочет бежать и увезти с собой Сеси. Но Пери не даст ему это сделать.
— Может ли это быть! — воскликнул пораженный кавальейро.
— Пери говорит правду.
— Не верю!
И в самом деле, кавальейро считал, что все это только домыслы индейца, безмерно преданного дочери дона Антонио; он отказывался допустить существование столь гнусного заговора, его прямодушная натура отвергала самую возможность подобного преступления.
Все авентурейро любили и уважали фидалго. За те десять лет, в течение которых Алваро находился при нем, ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь из них позволил себе хоть малейшее неповиновение. Бывали, правда, отдельные нарушения порядка, ссоры между товарищами, попытки самовольно уйти из отряда, но дальше этого дело никогда не заходило.
Индеец знал, что кавальейро в первую минуту ему не поверит, потому-то он и решил не рассказывать всего до конца; он боялся, как бы молодой человек со своими рыцарскими понятиями о чести не оказался слишком снисходительным к заговорщикам.
— Ты не веришь Пери?
— Тот, кто возводит такие обвинения па других, должен представить доказательства. Ты мне друг, Пери, но и они тоже мои друзья, и у них ость право защищаться.
— Неужели ты думаешь, что, когда человек идет на смерть, он способен солгать? — решительно спросил его индеец.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Пери отомстит за свою сеньору. Он простится со всем, что любит. Неужели, если он отдаст жизнь, ты все еще будешь говорить, что он ошибается?
Алваро был потрясен доводами индейца.
— Тебе бы лучше было поговорить с самим доном Антонио.
— Нет. И ты и он привыкли сражаться с людьми, которые нападают открыто. Пери умеет охотиться на ягуара в лесу и умеет раздавить змею, когда та выпустит жало.
— Но что же ты тогда от меня хочешь?
— Когда Пери умрет, ты должен поверить ему и сделать то, что делает он, — ты должен спасти сеньору.
— Убивать из-за угла? Нет, Пери, этому не бывать. Рука моя возьмется за шпагу только для того, чтобы скрестить ее с другой шпагой.
Индеец молча посмотрел на кавальейро. В темноте глаза его светились.
— Ты любишь Сеси?
Алваро вздрогнул.
— Если бы ты любил ее, ты бы поднял руку на родного брата, лишь бы избавить Соси от опасности.
— Пери, ты, видно, не понимаешь того, что я говорю тебе. Я без всяких колебаний готов отдать за Сесилию жизнь. Но честь моя принадлежит господу и блаженной памяти моего отца.
Оба они некоторое время смотрели друг на друга молча. Обоим в равной мере было присуще природное величие души и благородство чувств, однако обстоятельства жизни сделали их людьми совершенно разными.
Каждый шаг Алваро был подчинен чести и рыцарскому достоинству; никакое чувство, никакие личные соображения не могли заставить его отклониться от прямой линии — линии долга.
В Пери самозабвенная преданность превозмогала все. Он служил своей сеньоре, оберегая ее от всех бед, — и в этом видел смысл жизни. Он, вероятно, принес бы в жертву весь мир, лишь бы наподобие индейского Ноя спасти от потопа пальму, на которой могла бы укрыться Сесилия.
Однако обе эти натуры, одна взращенная цивилизацией, другая — простором и волею, как ни велико было разделявшее их расстояние, понимали друг друга. Судьба начертала им разные пути, но господь вложил в души их одни и те же семена героизма, из которых вырастают всходы высоких чувств.
Пери понимал, что Алваро не уступит; Алваро знал, что Пери, при всех обстоятельствах, неукоснительно исполнит все, что задумал.
Вначале индеец, казалось, был озадачен упорством кавальейро. Потом он высокомерно поднял голову и, ударив себя в грудь, решительно сказал:
— Пери будет защищать свою сеньору один, ему никто не нужен. Он могуч. Его стрелы крылаты, как ласточки, и ядовиты, как змеи. Он силен, как ягуар, и быстр, как эму. Он может, правда, умереть. Но с него довольно и одной жизни.
— Хорошо, друг мой, — ответил кавальейро, — иди, и принеси свою жертву, а я исполню свой долг. У меня тоже есть жизнь, и при мне моя шпага. Жизнь моя станет тенью, которая укроет Сесилию, шпагой я очерчу вокруг нее стальное кольцо. Можешь быть уверен, что враги, которые перешагнут через твой труп, должны будут перешагнуть и через мой, прежде чем проникнут к твоей сеньоре.
