Шевалье де Мезон-Руж - Дюма Александр (книги бесплатно TXT) 📗
Женевьева вздрогнула, но тотчас же взяла себя в руки.
— Ей-Богу, — рассмеялась она в ответ, — это похоже на правду.
— И все же вы мне не сказали, Моран, какое впечатление она произвела на вас, — настаивал Морис.
— Я нашел ее очень бледной, — ответил он.
Морис опять взял Женевьеву под руку, чтобы проводить во двор. На темной лестнице он почувствовал, что Женевьева поцеловала ему руку.
— Что это значит? — спросил Морис.
— Это значит, Морис, что я никогда не забуду о том, как из-за моего каприза вы рисковали головой.
— О Женевьева, — ответил на это Морис, — вы преувеличиваете. Вы ведь знаете, что благодарность — это не то чувство, какого я от вас добиваюсь.
Женевьева нежно пожала ему руку.
За ними, спотыкаясь шел Моран.
Они спустились во двор. Лорен узнал обоих посетителей и выпустил их из Тампля.
Но перед тем как расстаться, Женевьева заставила Мориса дать обещание, что тот придет на следующий день обедать на Старую улицу Сен-Жак.
XXII. ДОНОСЧИК СИМОН
Морис вернулся на свой пост; его сердце наполняла неземная радость. Но здесь он увидел заплаканную тетку Тизон.
— Что еще с вами случилось, мамаша? — спросил он.
— Случилось то, что я в бешенстве, — ответила тюремщица.
— Почему?
— Потому что для бедняков в этом мире кругом несправедливость.
— В чем, собственно, дело?
— Вы ведь богач, буржуа. Вы приходите сюда только на день, и вам разрешают принимать здесь красивых женщин, которые дарят Австриячке букеты. А я вечно торчу на этой голубятне, и мне еще запрещают видеть мою бедную Элоизу.
Приблизившись к женщине, Морис вручил ей десяти ливровый ассигнат.
— Возьмите, добрейшая Тизон, — сказал он, — возьмите это и мужайтесь. Э, Бог мой, Австриячка не будет жить вечно!
— Ассигнат в десять ливров, — сказала тюремщица, — это мило с вашей стороны. Но я предпочла бы папильотку, на которую закручивала волосы моя бедная дочь.
Она еще не договорила, когда поднимавшийся к ним Симон услышал ее слова и увидел, как тюремщица прячет в карман ассигнат, данный Морисом.
Расскажем, в каком расположении духа пребывал Симон.
Он пришел со двора, где встретил Лорена. Они решительно не терпели друг друга.
Эта антипатия была вызвана не столько сценой насилия, которую мы уже представили взору наших читателей, сколько разницей в происхождении — вечным источником подобной вражды либо тех склонностей, которые кажутся таинственными, но так легко объясняются.
Симон был уродлив, Лорен — красив. Симон был неопрятен — Лорен благоухал. Симон был республиканским бахвалом, Лорен — одним из пылких патриотов, жертвовавших всем ради Революции. И кроме того, случись драка — Симон чувствовал это инстинктивно, — кулак этого мюскадена не менее изящно, чем кулак Мориса, определит ему наказание, достойное плебея.
Заметив Лорена, Симон резко остановился и побледнел.
— Что, опять этот батальон заступает в караул? — проворчал он.
— А твое какое дело? — ответил один из гренадеров, которому не понравилось это замечание. — Мне кажется, он стоит всякого другого.
Симон вытащил из кармана карманьолы карандаш и сделал вид, будто что-то записывает на листке бумаги, почти таком же черном, как его руки.
— Эй, Симон, — сказал Лорен, — оказывается, ты и писать умеешь! Это с тех пор, как ты стал наставником Капета? Смотрите, граждане, честное слово, он берет что-то на заметку! Симон — доносчик!
По рядам национальных гвардейцев, почти сплошь образованных молодых людей, прокатился взрыв смеха, от которого бедный сапожник просто оторопел.
— Ну хорошо же, — сказал он, скрежеща зубами и белея от гнева, — говорят, что ты пропустил в башню посторонних без разрешения Коммуны. Так вот, я сейчас скажу муниципалу, чтобы он составил протокол.
— Ну тот, по крайней мере, умеет писать, — заметил Лорен. — Ведь сегодня это Морис, Морис — Железный кулак; ты с ним знаком?
Именно в этот момент выходили Моран и Женевьева.
Заметив их, Симон бросился в башню и увидел, что Морис, как мы уже сказали, в утешение дал тетке Тизон ассигнат в десять ливров.
Морис не обратил внимания на присутствие этого несчастного, которого, впрочем, он каждый раз инстинктивно обходил стороной, как избегают отвратительное или ядовитое пресмыкающееся.
— Ах так! — сказал Симон тетке Тизон, вытиравшей глаза передником. — Ты что же, гражданка, хочешь, чтобы тебя гильотинировали?
— Меня? — спросила тетка Тизон. — Это почему?
— Как! Ты получаешь деньги от муниципалов, чтобы пропускать аристократов к Австриячке.
— Я? — сказала тетка Тизон. — Замолчи, ты спятил!
— Это будет записано в протоколе, — напыщенно произнес Симон.
— Да ты что? Ведь это были друзья муниципального гвардейца Мориса, одного из лучших патриотов, какие только есть на свете.
— А я говорю, что это заговорщики. Впрочем, Коммуну поставят об этом в известность, она и решит.
— Ты что же, шпион полицейский, пойдешь доносить на меня?
— Вот именно, если только ты сама не донесешь на себя.
— Что? О чем это я должна доносить?
— О том, что произошло.
— Но ничего ведь не произошло.
— Где были эти аристократы?
— Там, на лестнице.
— Когда вдова Капет поднималась на площадку?
— Да.
— И они разговаривали?
— Да, обменялись двумя словами.
— Видишь, двумя словами. Здесь пахнет аристократией.
— Скажи лучше — гвоздикой.
— Гвоздикой! Почему гвоздикой?
— Потому что у гражданки был букет благоухающих гвоздик.
— У какой гражданки?
— У той, что смотрела на проходившую королеву.
— Вот видишь, ты говоришь «королева», гражданка Тизон; знакомство с аристократами губит тебя. Э, на что это я тут наступил? — продолжал Симон, нагибаясь.
— Да, — сказала тетка Тизон, — это и вправду цветок… гвоздика. Она выпала из рук гражданки Диксмер, когда Мария Антуанетта брала цветок из ее букета.
— Жена Капета взяла цветок из букета гражданки Диксмер? — уточнил Симон.
— Да, и это я подарил ей букет, слышишь? — угрожающим голосом сказал Морис: он уже некоторое время прислушивался к их разговору, выводившему его из терпения.
— Хорошо, хорошо, мы видим то, что видим, и знаем, что говорим, — проворчал Симон, все еще держа в руках найденную на лестнице и смятую его ножищей гвоздику.
— А я, — продолжал Морис, — знаю и тебе скажу одно: в башне тебе делать нечего. Твое место палача внизу, возле маленького Капета, однако сегодня ты его не будешь бить, потому что я здесь и запрещаю тебе это делать.
— А, ты угрожаешь, ты называешь меня палачом! — воскликнул Симон, разрывая цветок. — Ну, мы еще посмотрим, позволено ли аристократам… Ага, а это что такое?
— Что? — спросил Морис.
— То, что я чувствую внутри гвоздики! Ага!
И на глазах у изумленного Мориса Симон вытащил из чашечки цветка маленькую бумажку, свернутую с необыкновенной тщательностью и искусно вложенную в самую середину пышного венчика.
— О! — в свою очередь воскликнул Морис. — Это что такое, Господи?
— А это мы узнаем, это мы узнаем, — проговорил Симон, отступая к слуховому окну. — Твой дружок Лорен утверждает, что я не умею читать? Ну так ты сейчас увидишь.
Лорен клеветал на Симона: тот умел читать не только печатные буквы любой величины, но и написанное от руки, если почерк был достаточно крупным. Однако записка была написана так мелко, что Симону пришлось прибегнуть к помощи очков. Посему он положил записку на подоконник и стал обследовать свои карманы. В самый разгар этого занятия гражданин Агрикола открыл дверь передней, находившуюся как раз напротив маленького окошка, и поток воздуха подхватил записку как перышко. Так что когда Симон сравнительно быстро обнаружил свои очки, водрузил их на нос и повернулся, то напрасно пытался найти записку: она исчезла.
Симон зарычал.
— Здесь лежала записка! — вопил он. — Здесь была записка! Берегись, гражданин муниципал, ее непременно надо будет найти!
