Копье милосердия - Гладкий Виталий Дмитриевич (лучшие бесплатные книги .txt) 📗
Николай Радзивилл лишь улыбался и поддакивал, слушая цветастую речь канцлера. Трокский каштелян Волович стал канцлером после того, как Николай Радзивилл Рыжий отказался от этой должности из-за своего несогласия по поводу разрешения иезуитам открыть свою академию в Вильне. Остафий Волович был умным человеком, он получил отличное образование в европейских университетах, и тем не менее его простота в общении подкупала.
Конечно же, пана Остафия никак нельзя назвать простаком. Это был мудрый дипломат и жесткий правитель. Должность канцлера в Великом княжестве Литовском считалась одной из главных. Канцлер подтверждал указы самого монарха. Даже при наличии подписи и личной печати монарха без приложения печати канцлера ни один документ не мог быть признан подлинным. Когда в 1579 году канцлер Николай Радзивилл Рыжий отказал великому князю и королю Стефану Баторию, не согласившись поставить печать на привилегии о создании Виленской иезуитской академии, королю пришлось просить подканцлера Остафия Воловича приложить свою печать.
— А что за надобность привела тебя, пан Миколай, в Берестье? — хитро прищурившись, задал пан Остафий вопрос, который давно вертелся у него на кончике языка. — Я даже в мыслях не смею надеяться, что ты приехал сюда только с одной целью — навестить старика…
Николай Радзивилл несколько принужденно улыбнулся. Ему очень не хотелось рассказывать берестейскому старосте ни о своем намерении посетить Святые места, ни о Копье Лонгина-сотника, но от Остафия Воловича трудно что-либо скрыть, поэтому князь решил ограничиться полуправдой, которая всегда звучит гораздо лучше, чем откровенная ложь, и часто бывает более правдоподобной, чем сама правда.
— Заболел я, пан Остафий… — Тут уж пришла очередь изобразить страдания и Николаю Радзивиллу. — Рана, что я получил под Полоцком, до сих пор не зажила. Ничего не помогает. Вот и решил помолиться у Гроба Господня, попросить у него исцеления от своего недуга. Хочу совершить паломничество в Палестину.
— Вон оно что… — Волович нахмурился. — Соболезную…
— Однако, — тем временем продолжал князь, небесталанно демонстрируя абсолютную искренность, — встреча с тобой, пан Остафий, для меня как бальзам на душу. Не перевелись еще в нашей земле рыцари, и ты — лучший из них. Для меня общение с тобой — великая честь.
— Умеешь ты, пан Миколай, польстить старику, умеешь… Дай я тебя обниму… — Расчувствовавшийся берестейский староста облапил князя своими ручищами, прижал к своей совсем не стариковской груди и облобызал. — Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. Таким был и твой отец… — И тут же резко поменял тему разговора, глядя на своего гостя с жестким прищуром: — Я так понимаю, ты хочешь в своем паломничестве заручиться поддержкой берестейского кагала, который имеет связи в Палестине?
Князь невольно восхитился проницательности канцлера. Но заниматься славословием не стал. Он лишь согласно кивнул и со вздохом пожал плечами: а что поделаешь, придется, ведь больше никто так хорошо не знает путь в Палестину, как купцы-иудеи. В отличие от него самого и короля Батория, Остафий Волович относился к евреям сдержанно и особой благосклонности к ним не проявлял.
Черная кошка пробежала между берестейским кагалом и паном Остафием, когда Стефан Баторий поручил Воловичу разобраться, какую часть соляной пошлины арендаторы-евреи должны отдавать государству. А уж сколько он потерял нервов, пока не получил на руки в письменном виде обязательства Товии Богдановича, Лазара Абрамовича и Липмана Шмерлевича насчет доставки и вываривания в Кодне соли для государственных нужд… Николай Радзивилл знал все эти истории и в беседах с канцлером старался обходить их стороной, потому что они действовали на старого магната как красная тряпка на быка.
— Что ж, коли нужно… — Волович поскучнел и загрустил.
Но тут Радзивилл поторопился сменить неприятную для него тему и ударился в воспоминания о войне с Московией. Пан Остафий оживился, и беседа, время от времени освежаемая превосходной романеей, снова потекла в приятном русле близких и понятных им событий и явлений…
На следующий день князь поехал к Шаулу Валю. Чтобы не привлекать к себе внимания, он оставил отряд на постоялом дворе и оделся неброско, как богатый горожанин; одежда на нем была добротная, но неяркой расцветки — как у большинства жителей Берестья, а лицо Сиротка постарался прикрыть шляпой с большими полями, натянув ее почти на глаза. Радзивилла в Берестье знали многие, а ему хотелось подольше сохранять инкогнито.
Князя сопровождал лишь неразлучный Ян Кмитич; он тоже надел на себя простое платье, однако с саблей, в отличие от своего господина, отдавшего предпочтение пистолям, расстаться не пожелал. Со стороны Николай Радзивилл Сиротка и его оруженосец выглядели как обедневшие шляхтичи; после войны они заполонили города, стараясь найти себе кров и пропитание в свите какого-нибудь магната.
Утро было восхитительным. Князь любовался и позолоченными тучками на горизонте, и ясным бездонным небом, и стрижами, которые молниями резали свежий утренний воздух, напоенный запахами скошенной луговины. Но едва он оказался на просторной рыночной площади, как в нос ему шибанул тяжелый дух конского навоза и прелой соломы, разбавленный ароматом свежеиспеченных калачей. На него обрушился целый водопад звуков: ругань торговцев и покупателей, крик поздно проснувшегося петуха, пение монахов, басовитое «Бом-м… бом-м…» колоколов костела, блеяние голодной козы, привезенной для продажи, обиженное тявканье бездомного пса, который пытался стянуть кусок колбасы, но вместо этого получил от торговки палкой по ребрам, стук молотка бондаря, набивавшего обручи на новую бочку…
Вымощенная камнем рыночная площадь даже в это раннее утро полнилась народом. Особенно много было евреев. Рынок был их стихией, в которой они чувствовали себя как рыба в воде. Евреи от остального люда отличались и по внешнему облику, и по одежде особого покроя и материала. Они не брили бороды; гладко остригая волосы на голове, оставляли на висках длинные пряди волос — пейсы. Согласно своей религии евреи могли молиться и произносить имя Бога только с покрытой головой. Чтобы случайно не произнести молитвенных слов с непокрытой головой, евреи всегда носили на голове легкую скуфейку.
Благодаря общению с Шаулом Валем Николай Радзивилл знал, что по требованию Талмуда евреи не имели права облачаться в одежду из шерсти и льна, поэтому они носили длинные сюртуки — лапсердаки — из шелковой или атласной материи, опоясываемые широким черным поясом. Молодые еврейки обычно носили европейские платья, а замужние женщины брили головы и надевали парики. Считалось, что коса — лучшее украшение женского пола, поэтому женщина должна избавиться от нее, чтобы не искушать посторонних мужчин. В согласии с тем же Талмудом евреи ели много редьки, чеснока, лука, чрезвычайно мало — мяса, причем никогда не сочетали его с молоком, и вовсе не употребляли свинины. Вино они пили только свое.
Князю такие самоограничения евреев казались глупыми и смешными, но он был воспитан в европейской традиции и при общении с иудеями никогда не высказывал свое мнение, помалкивал, чем заслужил большое уважение со стороны Шаула Валя.
Лавка старшины берестейского кагала оказалась самой большой и просторной. «Шаул умеет вести дела», — с уважением говорили его соплеменники и кланялись ему так низко, словно Шаул Валь был, по меньшей мере, раввином. Князь знал, что евреи весьма почтительно относились к богачам, а умение нажить богатство считалось проявлением мудрости.
Получив королевскую привилегию на добычу соли, Шаул Валь стал не просто богат, а очень богат. И в свою лавку на рыночной площади он являлся лишь затем, чтобы получить очередную порцию почитания от собратьев по торговому ремеслу и еще большую порцию зависти от горожан. Для него чужие эмоции, даже отрицательные, служили стимулом к дальнейшему обогащению.
Князя он узнал сразу. Торговые дела вели два его приказчика, а сам Шаул Валь с важным видом лишь торчал в окошке как живой образ какого-нибудь иудейского святого. Однако, несмотря на некоторую напыщенность и статичность, его черные глаза подмечали самые незначительные детали в рыночной толчее.
