Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII - де Виньи Альфред (лучшие книги читать онлайн бесплатно .TXT) 📗
«Кардинал удаляет его,— соображал судья,— значит, он ему опротивел; а я знаю тайны, которые могут и вовсе погубить его. Скажу вдобавок, что он хочет подольститься к будущему фавориту; теперь уж не монах, а я стану любимцем министра. Время самое подходящее — сейчас полночь, и кардинал еще час-полтора пробудет один. Надо спешить!»
Он подошел к палатке стражей, расположенной возле кардинальского шатра.
— Его высокопреосвященство с кем-то беседуют,— нерешительно сказал начальник охраны,— к нему нельзя.
— Пустяки! Вы же видели — я только что вышел оттуда; я должен сообщить его высокопреосвященству важные известия.
— Входите, Лобардемон,— крикнул министр,— входите поскорее, и один!
Судья вошел. Кардинал по-прежнему сидел в кресле; одной рукой он держал руки монахини, а другой сделал судье знак, чтобы тот молчал. Ошеломленный приспешник, еще не разглядев женщину, замер на месте; она же говорила, торопясь высказаться, и смысл тех странных фраз, которые вырвались у нее, отнюдь не соответствовал ее нежному голосу. Ришелье был заметно взволнован.
— Да, я его поражу этим ножом; нож дал мне в харчевне бес Бегерит, но это кол, от которого погиб Сисара. Посмотрите, у ножа черенок из слоновой кости; я пролила над ним много слез. Чудно это, добрый генерал! Я воткну его в горло того, кто убил моего друга, как он сам мне наказывал, а потом сожгу тело. Око за око! Так наказывать сам бог разрешил Адаму… Вы, добрый генерал, кажется, удивляетесь… но вы еще больше удивитесь, если я спою вам его песенку… ту, что он пел мне еще вчера вечером… он явился в тот же самый час, когда запылал костер… вы знаете. В тот час, когда лил дождь, а руки у меня стали горячими, как сейчас, он мне сказал: «Как я провел этих судей в красном… у меня под началом одиннадцать бесов, и я пришел к тебе в самый перезвон колоколов… под алый бархатный балдахин, с факелами, со смоляными факелами, которые светят нам. Ах, что за великолепие!» Вот так он мне поет.
И она затянула на напев De profundis:[15]
Я буду князем адской бездны. Мой скипетр — молоток железный, Горящая сосна — мой трон, Я в серный пламень облачен… И в брак мы вступим невозбранно: Приди и дай мне руку, Жанна.
Не чудно ли, добрый генерал? И я каждый вечер отвечаю ему. Вот послушайте, слушайте внимательно…
До ночи судьи говорили, И вот меня везут к могиле. Но все же я твоя жена. Приди же… Ночь так холодна! Но ты, ты будешь спать со мною, Я саваном тебя укрою.
Потом он начинает говорить и говорит, как пророки и духи: «Горе, горе тому, кто пролил кровь! Разве земные судьи — боги? Нет, они люди, они стареют и страдают, а все-таки они решаются повелевать: «Казните этого человека!» Смертная казнь! Смертная казнь! Что дало человеку право казнить другого человека? То, что судей двое? А если б он был один,— значит, это было бы просто убийство? А ты считай хорошенько: раз, два, три… И вот трое превращаются в мудрецов и праведников! Напыщенные негодяи, наемники! Какое злодеяние! Небеса содрогаются! Если бы ты видела их, Жанна, как вижу я, сверху, ты бы еще не так побледнела! Плоть истребляет плоть! Она живет кровью и сама же проливает кровь! Равнодушно, без злобы! Так же, как ее создал бог!»
Несчастная так кричала, скороговоркой произнося эти слова, что Ришелье и Лобардемон от ужаса долго не решались шевельнуться. Тем временем бред ее все усиливался.
— А судьи и не содрогнулись,— сказал мне Урбен Грандье. — Разве они содрогаются, разве боятся ошибиться? Решается вопрос о смерти невиновного. А пытка? Чтобы вырвать у него признания, ему веревками стягивают руки и ноги; кожа лопается, свисает лохмотьями, обнажаются жилы, багровые, лоснящиеся; кости вопиют, из них брызжет мозг… Но судьи дремлют. Им грезится весна и благоухающие цветы. «Как жарко в камере,— говорит один из них, очнувшись.— А обвиняемый так и не пожелал сознаться! Неужели пытка уже кончилась?» И, смилостившись наконец, он дарует обвиняемому смерть. Смерть! Единственное, чего боятся живущие! Смерть! Неведомое! И он ввергает в это неведомое бунтующую душу, которая будет его там ждать. О, неужели недостойному судье никогда не мерещилось отмщение? Как же он мог уснуть?
Кардинал, и без того обессиленный ознобом, усталостью и невзгодами, вскричал в порыве жалости и отвращения:
— Прекратим, ради бога, эту ужасную сцену! Уведите ее, она безумна!
Несчастная обернулась и, узнав Лобардемона, закричала:
— Это судья! Судья!
А Лобардемон, подобострастно сложив руки, в ужасе говорил:
— Простите, ваше высокопреосвященство, племянница лишилась рассудка; я не знал этого, а то она давно уже сидела бы за решеткой. Жанна, Жанна, скорее на колени! Проси прощения у кардинала-герцога…
— Так это Ришелье?— вскричала она. Несчастная девушка от изумления совсем окаменела; румянец на ее лице сменился смертельной бледностью, вопли — немотой, безумный взгляд, только что метавший молнии, впился в министра и стал жутко неподвижным.
— Уведите поскорее эту больную девушку,— сказал он вне себя,— она при смерти, и я тоже; после казни священника меня преследуют такие ужасы, что, видимо, весь ад обрушился на меня!
С этими словами он встал. Жанна де Бельфиель замерла, растерянная и окаменевшая, с безумным взглядом, приоткрытым ртом, и поникшей головой: эти две неожиданные встречи, по-видимому, исчерпали последние остатки ее разума и сил. Когда кардинал встал, она содрогнулась, заметив, что находится между ним и Лобардемоном, перевела взгляд с одного на другого, выронила из рук нож и медленно направилась к выходу, опустив покрывало; она оборачивалась, с ужасом взирая безумным взглядом на дядю, шедшего вслед за нею, и была похожа на загнанную овечку, которая уже чувствует над собою горячее дыхание волка, готового вот-вот схватить ее.
Они вместе вышли и едва только оказались на воздухе, как взбешенный судья схватил руки своей жертвы, связал их платком и без труда потащил ее за собою, ибо она не издала ни единого звука, ни единого вздоха, а покорно пошла за ним, склонив голову на грудь и как бы погрузившись в глубокое забытье.
Глава XIII ИСПАНЕЦ
Тот настоящий друг, кто с вами деликатен!
Он в вашем сердце все читает без труда.
Вас избавляя от стыда
Пред ним выкладывать все то, что вы скрывали.
Лафонтен
Тем временем совсем иные события происходили в палатке Сен-Мара; за словами короля,— первым бальзамом, пролившимся на его рану,— последовали тщательные заботы придворных лекарей; рана была причинена пулей на излете, которую без труда удалили; раненому было разрешено отправиться в дорогу, все приготовления к отъезду были завершены. До полуночи больного навещали дружески настроенные, сочувствующие ему товарищи; одними из первых пришли маленький Гонди и Де Фонтрай, которые также собирались в Париж; затем явился бывший паж кардинала Оливье д'Антрег,— ему хотелось поздравить счастливого добровольца, удостоившегося внимания короля; обычно монарх бывал с окружающими очень сдержан, поэтому, когда разнесся слух о нескольких похвальных словах, сказанных им Сен-Мару, все приняли это за непреложный знак высокого благоволения и стали приходить к молодому человеку, чтобы поздравить его.
Но вот он наконец остался один, на своей походной койке; господин де Ту сидел возле него и держал его руку, а Граншан, примостившись в ногах, ворчал, говоря, что посетители утомили раненого, которому еще предстоит далекий путь. А сам Сен-Мар мог наконец вкусить сладость покоя и предаться мечтам, которые равно освежают и душу и тело; свободной рукой он тайком сжимал золотой крестик, лежавший у него на груди,— в грезах об обожаемой ручке, которая подарила ему этот крестик и которую он надеялся вскоре пожать. Он только взглядом и улыбкой отвечал на советы молодого чиновника, а сам мечтал о цели своего путешествия, которая являлась в то же время и целью его жизни. Серьезный де Ту ласковым голосом говорил:
— Вскоре и я последую за вами в Париж. Я даже больше, чем вы сами, радуюсь тому, что король берет вас с собою; это начало дружбы, которую надо всячески оберегать, вы правы. Я много размышлял о тайных причинах ваших честолюбивых замыслов и, думается мне, разгадал ваше сердце. Да, любовь к отчизне, которой полнилось ваше сердце в годы отрочества, теперь, вероятно, стала еще сильнее; вы хотите приблизиться к королю, чтобы служить Франции, чтобы осуществить золотые мечты нашего детства. Что и говорить, мысль превосходная и достойная вас! Я восторгаюсь вами, я преклоняюсь. Плените монарха рыцарской преданностью, которая была свойственна нашим отцам, сердцем, преисполненным искренности и готовности на любые жертвы. Внимать признаниям его души, раскрывать перед ним затаенные мысли подданных, смягчать горести короля, говоря ему о доверим, которое питает к нему народ, врачевать раны народа, обнажая их перед его властелином, и, пользуясь положением избранника, восстановить между отцом и детьми отношения, согретые взаимной любовью, которые в течение восемнадцати лет нарушаются человеком с каменным сердцем; подставить себя ради этой благородной цели под грозные удары, которые этот человек из мести будет наносить вам; наконец, пренебрегать вероломной клеветой, ибо она будет преследовать фаворита вплоть до самого подножия престола — такова мечта, вполне достойная вас. Упорствуйте, друг мой, никогда не падайте духом; громко напоминайте королю о заслугах и несчастиях его самых прославленных друзей, которых всячески угнетают; безбоязненно скажите ему, что старинная знать никогда ничего не злоумышляла против него, что, начиная с юного Монморанси и кончая милейшим графом Суассонским, все боролись лишь с министром, а отнюдь не с монархом; напомните ему, что древние французские роды возникли одновременно с его родом, что удары, которые обрушиваются на них, отзываются на всей нации и что если он изведет их, то от этого пострадает и его род, ибо тогда он останется в одиночестве и будет подвержен всем опасностям, которые могут быть порождены временем и событиями, подобно тому как вековой дуб колеблется и шатается от порывов ветра, когда уничтожат лес, который окружал и защищал его. Да,— воскликнул де Ту, воодушевляясь,— это благороднейшая, прекрасная цель; идите неуклонно по этому пути, гоните ложный стыд, гоните щепетильность, которая терзает благородного человека, прежде чем он решится льстить, или, как говорится на придворном языке, угождать. Увы, монархи привыкли к постоянным изъявлениям напускного восторга перед их особами; считайте же лесть новым для вас языком, который необходимо усвоить, языком доселе вам чуждым, но, поверьте, и на этом языке можно говорить благородно, ему тоже дано выражать возвышенные, безупречные мысли.
