Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗

Ишикоч бормотал всю дорогу на спуске к переправе. Он пер­вый без колебаний заставил своего немудреного конька кинуться в стремнину Зарафшана и первый, промокший с головы до ног в ледяной мутной воде, выбрался на галечную отмель пенджикентского берега.

Ишикоч встретил путников после трудной переправы бодрым возгласом:

—  Смелее! Грейтесь на солнышке. Радуйтесь! Нас не утащила сумасшедшая река!

Он расхохотался, видя, как Мирза Джалал принялся выжимать воду из бороды. Но смеялся он так, будто скрипели ржавые петли ворот курганчи, при которых он состоял столько лет в должности «Открой Дверь!».

Смехом этим маленький самаркандец как бы прощался с Мир­за Джалалом и домуллой. Он погнал вверх по обрыву своего конь­ка, не дождавшись, когда обсохла его одежда.

Вечером выяснилось, что неутомимый Ишикоч исчез, никого не предупредив, ничего не сказав.

СВАДЬБА   КУМЫРБЕКА

                                        Не будь    беспечен!..    Смерть   схватит за

                                         ворот.

                                                                  Кааны

                                         Он бросал свои    нечистые взоры   

                                         на пре­красный Бадахшан.

                                                        Рудаки

Лесорубы-угольщики — народ черноликий, чернорукий. На чер­ную жизнь угольщика обрек сам аллах, когда определил сына Адама жечь уголь для людей. Без угля не обойтись. И в сандал надобен уголь, и в самовар, и мало куда ещё.

Уголь жгут в горах Магнана из арчи. Сводят испокон веков арчовые леса на склонах гор. Так приказал пророк Дауд—Давид, святой мазар которого на горе Аксай, что у Самарканда. Дауд покровитель кузнецов, а кузнец без хорошего древесного утят даже подковного гвоздя не выкует. И потому угольщики всегда в чести у кузнецов, хоть и чернолики. За черные лица, за грубую обожженную и продымленную кожу, наверно, и выбрал их себе в джигиты господин датхо — племянник ишана чуянтепинского Зухура. Среди угольщиков и грамотных не водилось. Где научишь­ся грамоте, когда и зиму и лето все в горах? В родной кишлак и не сходишь. Так и рассказывали, что, когда датхо поднял знамя газавата, он раздал оружие угольщикам двух своих горных арте­лей и сказал им: «Придут черти со звездой во лбу, зайдут в ваши дома в кишлаке и вместо вас будут спать с вашими женами». Черноликие угольщики всю жизнь вдали от кишлака, от женской ласки, услышав такое, взъярились. Отличные воины получились в отряде датхо, во всем послушные, охочие на драки.

Потому датхо любил хвастать, что и сам он угольщик на кузне самого пророка Хазрёт Дауда, благо, лицо имел черное, бороду с красным подпалинами, тоже черную, да к тому же и чалму на­матывал из черного ситца. За что его и прозвали — «князь уголь­щик». Угольщик бек — Кумырбек.

Черные лица и грубый говор джигитов Кумырбека не слишком напугали Монику-ой, когда она выглянула на рассвете из хижины. Она даже не успела удивиться, куда ее завезли. Всю ночь они ехали  торопливо  по  каменистым  тропам,   и   подковы  выбивали искры из камней. Тьма стояла кромешная — и ушей коня не раз­глядишь. Но на стоянке одолел такой сон, что девушка проспала до утра. Её разбудил свет, ворвавшийся в открытую дверь. Она выскочила на зеленую полянку и подняла лицо к ветерку, струившемуся со снежных вершин. Она едва не ослепла от синевы небес и многоцветия   красок,   едва не задохнулась от запахов   горных трав.

И сначала Моника-ой даже не заметила черных лиц и черных бород бадмачей-угольщиков, а когда заметила, улыбнулась им. Моника-ой посмотрела на чернолицых совсем просто. Такие люди ее не пугали. Она их узнала. Все ее чуянтепинские соседи жгли уголь, торговали углем, и она выросла среди них и иначе как дядюшками и братцами их не называла. И они разулыбались ей, когда она появилась в темном четырехугольнике двери, похожая в своем цветастом хан-атласе на горную пери.

Счастливо смеясь, Моника-ой даже радовалась, что она опять на свободе, что ее вырвали из ишанского плена, из мрака хлева, что она дышит чистым воздухом! Её не удивило то, что она не видит комиссара и его спутников. Она даже не задумалась, почему их нет.

—  Хорошо смеешься, — сказал за ее спиной низкий голос Kyмырбека. — Раз смеешься, здоровая значит, а здоровая здоровых детей рожает.

Похохатывая, Кумырбек прошелся бочком-бочком, выпячивая свое брюхо и не спуская глаз с Моники. Так прасол на скотском базаре оценивающе посматривает на выведенную на продажу телку.

—  Царская дочь, а здорова, не зря жила в хлеву. Что, тебе сено давали? Хо-хо!

Моника-ой ему приглянулась, и он даже сделал движение, что­бы погладить ее по плечу.

Девушка отпрянула и в протянутой руке выставила вперед книжку-талисман. Смутная догадка мелькнула в голове басмача.

—  Э, что такое? — зашумел он. Книга сама по себе не вызы­вала у него страха, но змея на переплете корана озадачила. — Что ты, девчонка, мне суешь?

—  Это мой талисман, — прошептала девушка. — Царица змей меня оберегает от злых.

—  Ну, я не злой. Я хороший. Убери свой... гм... талисман. Иди! Нечего перед моими угольщиками бедрами вертеть... Иди в дом. Мусульманка ведь.

Он пожал плечами. Что ему до каких-то талисманов. Лицо Моники-он вспыхнуло. Пошло пятнами. На глазах высту­пили слезы.

—  Ты и взаправду хороша.  Красавице и  мешок  из-под угля к лицу. А, правда, руки у тебя чистые? Ты скажи, ты не махау?

В его голосе зазвучали нотки сомнения.

—  Никакая я не махау,— простодушно сказала Моника.— Вот тут одно белое пятнышко нашли, — и она уголком переплета пока­зала на тыльную сторону кисти руки. — Вот, маленькое. Ваш дядя ншан сказал: «У тебя песь. Ты прокаженная», — и меня посадили на собачью цепь в хлев.

—  Хорошо же! Значит, тебя посадили в яму большевики. Это, конечно,   козни   большевиков.   Засадить   тебя,   дочь   эмира.   Дочь халифа в цепях!

—  Большевики? Меня? Я же сказала. Это ишан — ваш дядя. Меня привели в его дом. Оставили за занавеской, а имам спра­шивает: «Согласна?» А я засмеялась. Зачем  мне идти за беззу­бого старика? А потом я постель ишана сожгла. Тогда  ишан  по злобе у  меня  проказу  нашел  и  в  хлев  засадил.  Спросите  всех в Чуян-тепа. Все скажут, что это ишан, а большевики ни при чем.

—  Все равно большевики. Так надо!

—  И тетку Мавлюду спросите, когда  проснется. Она так на­пугалась, что никак проснуться не может. Старенькая она.

Из кучки угольщиков раздался голос, и девушка оглянулась . Радостно она воскликнула: 

— Отец Аюб! Скажите ему!

—  Начальник, дочка  правильно  сказала, — заговорил,  подхо­дя, высоченный, с таким же черным, как и у всех остальных, ли­цом горец в саржевом камзоле, перекрещенном пулеметными лентами. — Здравствуй, дочка. Не бойся, в обиду не дадим.

Он ласково коснулся пальцами щеки девушки и повернулся к Кумырбеку:

—  Господин начальник, а мы и не знали, кого забрали ночью, а то бы сказали вам. Наша дочка она... приемыш... Зачем  мою дочку увезли? Наши чуянтепинцы знают. Ишан Зухур давно на Монику-ой глаза пялит. Отца у нее родного нет. Вот и вздумал обижать бедняжку.

—  Хорошо!  Это кто там  разговорился,  разболтался? — резко заметил  Кумырбек. — Это ты,  Аюб Тилла?  Ого,  сколько  речей! Помалкивай. Не твоих мозгов дело. Она настоящая шахская дочь.

Аюб Тилла проворчал:

—  Какая шахская? Не знаю. Она в моем доме выросла. Мы, угольщики, дочку всем кишлаком выходили, выкормили. Да если бы мы не шатались-скитались по горам-чужбине с вами, господин, а проводили бы время у родных очагов, подобно всем добрым лю­дям в Чуян-тепа,  разве мы дали бы  в  обиду звездочку нашу? Пусть Зухур сто раз ишан ишанов!.. Мы бы разве допустили, что­бы обидел ее...