Братство волка - Берте (Бертэ) Эли (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— И этот Жанно, ваш работник, который рассказывает такие невероятные вещи, еще жив? Вы, кажется, сказали, что он на вас больше не работает?
— Да, несколько лет назад мы отказались от его помощи. Но я встретился с ним здесь и часто вижу его; он приходит ко мне; к несчастью, сейчас этот бедный Жанно совсем лишился рассудка.
— Он сошел с ума! — вскричал приор. — А вы по свидетельству сумасшедшего осмеливаетесь напасть на честь могущественной и уважаемой общины?
— Но Жанно не был помешан, когда говорил о своей встрече с вами, и Маргарита, женщина ученая и умеющая писать, как горожанка, вздумала записать его рассказ. Во время болезни, от которой она умерла, хотела порвать эту бумагу, но я, зная, о чем идет речь, захватил эту бумагу и не отдам ее иначе, как на выгодных условиях.
Фаржо вынул грязный бумажник, который тотчас же положил в карман своего мундира.
— Теперь, — продолжал он, — вы должны понимать, преподобный отец, что из этого может выйти. Показания моей жены, мое свидетельство, особенно же свидетельство моего бывшего работника Жанно, хотя теперь нельзя многого добиться от бедняги, конечно, заставят судей призадуматься… К тому же говорят, что времена неблагоприятны для бенедиктинцев, так что лучше если мы останемся добрыми друзьями, иначе у вашего любимого аббатства могут быть серьезные проблемы.
— Это все, мэтр Фаржо? — спросил приор. — Не имеете ли вы еще какого-нибудь обвинения против меня и святой обители, которой я служу?
— Э-э, отец приор, кажется, и этого достаточно!
— Вы полагаете, что кто-то поверит измышлениям женщины, пытавшейся оправдаться перед собственной совестью, свидетельству помешавшегося работника и вам, лентяю и пьянице? Поверят вам, а не монахам, людям, известным своею добродетелью и набожностью?
— Да, я подумал об этом, преподобный отец! Вы имеете богатство и влияние и можете сыграть со мной плохую шутку, чтобы заставить меня молчать; поэтому, в случае если мы с вами не придем к соглашению, я намерен обратиться к человеку, который может с вами справиться.
— К кому же, мэтр Фаржо?
— К барону де Ларош-Боассо, который как раз теперь в Меркоаре. Он самый близкий родственник графа де Варина, после смерти которого получил бы большое наследство, если б вы не помешали. Отец его уже судился с вашим аббатством, да и сам он не очень к вам расположен. Он также принадлежит к протестантской религии, как прежние владельцы Варина, и у него нет причин, чтобы щадить бенедиктинцев. Скажи я ему одно слово о признании Маргариты, о свидетельстве Жанно, и он не пожалеет нескольких сотен пистолей, чтобы вознаградить бедного человека, который принесет ему такие доказательства. Заставить его замолчать будет нелегко: он один из могущественных баронов и не боится никого; он пропоет вам такую песню, какой вы не слыхали в вашем хоре… Что, мой преподобный отец, кажется, это начинает вас тревожить?
В самом деле имя Ларош-Боассо, по-видимому, довело до крайней степени беспокойство приора. Однако, собравшись с мыслями, он продолжал говорить спокойно:
— Я знаю, к какой цели вы стремитесь, Фаржо: вы хотите шантажировать меня. Действительно никто не может помочь вам в этом презренном деле лучше барона Ларош-Боассо. Однако, может быть, вы также искренне полагаете, что, нападая на нас, вы поступаете справедливо; но уверяю вас самым торжественным образом, что ни я и никто из фронтенакских монахов не принимал участия в убийстве этого бедного ребенка. Вы все ошибаетесь, виной чему стечение обстоятельств, и, конечно, настанет день, когда наша невинность засияет яснее солнца. Вас нельзя будет извинить, если вы будете настаивать на ваших гнусных обвинениях, и вы подвергнетесь наказанию, которое всегда настигает того, кто распространяет клевету.
Фаржо подмигнул.
— Боже мой, преподобный отец, — возразил он, — я не так глуп, как вы, кажется, думаете. Я готов считать невинными вас и других бенедиктинцев; я готов отдать вам бумагу Маргариты, чтобы вы сожгли ее, если хотите; я могу обещать, что никто и никогда не узнает подробностей об этом деле… Но вы понимаете, отец приор… Фронтенакские монахи, которые так богаты, которые имеют столько лесов, лугов, прудов, ферм, замков, вполне могут истратить несколько тысяч ливров на приданое моей дочери и на обеспечение мне самому спокойной старости. Надо иметь совесть, и, право, когда я подумаю, какой вред могут причинить вам мои открытия, я не нахожу мои условия слишком жестокими.
Приор, по-видимому, находился в сильном искушении. У него было достаточно мирского благоразумия, чтобы понять, что лучший способ для избежания огласки, которой ему угрожали, это согласиться с требованиями Фаржо и ничтожной суммой денег решить возникшую проблему. В особенности его пугала мысль о том, как этим может воспользоваться барон де Ларош-Боассо, этот смертельный враг аббатства. Однако другие уважительные причины одержали верх; сделав несколько шагов по комнате, он вернулся на свое место напротив лесничего, который, видя его нерешительность, улыбался с торжествующим видом.
— Что бы ни случилось, — храбро сказал приор, — я не принимаю ни для себя, ни для святого дома, которого я представитель, ваших условий. Я не хочу по слабости давать награду клевете, жадности, лжи… Фаржо, благодеяния, которыми вы были осыпаны после смерти графа Варина, не имели другой причины, повторяю вам, кроме той, что вы были старым слугой этой фамилии; в доказательство этого я решительно отказываюсь дать вам то, что вы требуете с такой дерзостью. Сделайте с этой бумагой все, что пожелаете. Ни приор, ни фронтенакские бенедиктинцы не унизят себя до того, чтобы платить за ваше молчание.
Лесничий не ожидал такого отказа. Сильная досада отразилась на его лице.
— Ну, отец приор, — продолжал он, — может быть, это не последнее ваше слово. Для вас дело идет не об одном владении землями Варина… Хотя я никогда не слышал, чтобы вешали бенедиктинцев, однако… Подумайте, приор!
— Мне нечего думать. Я упрекаю себя за то, что слушал вас слишком долго, что терпел оскорбления, которые мое звание требовало тут же опровергнуть. Уйдите, исчезните с глаз моих! Никогда не являйтесь передо мной!
Приор отдал этот приказ с такой энергией, что Фаржо, несмотря на свою полноту, встал на этот раз без усилия.
— Довольно, преподобный отец, — сказал он, — я ухожу, но вы раскаетесь, что обращались со мной таким образом… Я пойду к Ларош-Боассо.
Бонавантюр повернулся к нему спиной. Лесничий сделал вид, будто уходит, но, подойдя к двери, вдруг обернулся и как-то грустно произнес:
— Преподобный отец, я, может быть, напрасно говорил с вами так неделикатно. Что же прикажете: меня не учили изящному обращению, и я говорю вещи как они есть, однако мне было бы жаль поссориться с вами. Неужели нет никакого способа прийти к соглашению? Я знаю, что вы меня не любите, и принужден сознаться, что я не многого стою; но если вы не хотите ничего дать мне, по крайней мере не отказывайте мне в том, о чем я вас прошу для моей дочери Марион… Говорят, что она несчастлива, живя со мною; она смертельно скучает дома, где никогда не видит никого и где, может быть, я часто оставляю ее одну. К довершению несчастья, она влюбилась в сына Жана Годара, красивого парня, прекрасного человека, хорошего работника, из которого вышел бы превосходный муж. Но Жан Годар накопил деньжонок и не позволит своему сыну жениться на девушке, у которой нет ничего. Марион это знает и плачет потихоньку. Это раздирает мое сердце… Я иногда бываю зол, груб, но я люблю эту бедную малютку и хотел бы сделать ее счастливой. Я думал воспользоваться этой бумагой, чтобы облегчить участь моей дочери. Итак, преподобный отец, не думайте более обо мне, я не заслуживаю ваших благодеяний, но обещайте мне, что вы дадите в приданое Марион хотя бы пятьсот экю, чтобы она вышла за сына Жана Годара, и я сейчас же, на ваших глазах изорву бумагу Маргариты!
Эти слова тронули приора; говорил уже не ищущий выгоды шантажист, а отец, и не рискуя ни достоинством, ни нравственностью, можно было сделать какую-нибудь уступку. Однако Бонавантюр рассудил не так.
