Очищение - Харрис Роберт (читать книги полные .TXT) 📗
Раздались звуки труб, и красный флаг был поднят над Яникулом. Первые центурии прошли по мосту, чтобы проголосовать. После этого главным было поддерживать беспрерывное движение колонн людей, которые двигались час за часом, а солнце направляло на них свои безжалостные лучи, и Цицерон варился в своем нагруднике, как рак.
Я почему-то уверен, что его попытались бы убить именно в этот день, если бы он не сделал того, что сделал.
Заговорам необходима тайна, а то, что хозяин пролил так много света на заговорщиков, их испугало. Слишком много людей следили за происходящим: если бы на Цицерона напали, было бы сразу понятно, кто это сделал. Кроме того, из-за того, что он поднял тревогу, вокруг него собралось столько друзей и союзников, что для убийства потребовались бы многие десятки фанатиков.
Поэтому голосование проходило как обычно, и никто не пытался угрожать консулу. Он получил даже одно маленькое удовольствие — объявил, что его брат избран претором. Но за Квинта было отдано меньше голосов, чем предполагалось, в то время как Цезарь превзошел всех на несколько порядков. Результаты консульских выборов были теми, что и ожидались: Юний Силан на первом месте, Мурена — на втором, а Сервий и Катилина разделили последнее. Катилина отвесил издевательский поклон Цицерону и покинул поле вместе со своими сторонниками: он не ожидал ничего другого. Сервий же, напротив, воспринял свое поражение очень болезненно и после оглашения результатов пришел в палатку Цицерона. Там он разразился гневной тирадой в его адрес за то, что тот позволил провести самую коррумпированную кампанию за всю историю Республики.
— Я буду оспаривать результаты в суде. Мой случай возмутителен. Борьба еще ни в коем случае не закончена.
Он удалился в сопровождении своих помощников, которые были нагружены документами, свидетельствовавшими о допущенных нарушениях.
Измученный Цицерон сидел в своем кресле. Он выругался, когда увидел, что Сервий уходит.
Я попытался его успокоить, но хозяин грубо велел мне заткнуться и помочь ему снять эту чертову броню. Его кожа была натерта твердыми краями нагрудника, и в тот момент, когда Цицерон от него, наконец, освободился, он схватил нагрудник обеими руками и забросил за палатку, где тот с грохотом приземлился.
VIII
Цицерон погрузился в глубочайшую меланхолию. Я никогда еще не видел его в таком состоянии. Теренция с детьми отправилась в Тускулум, чтобы провести остаток лета в прохладе горных холмов, а консул остался работать в Риме. То лето выдалось необычно жарким, и миазмы, поднимавшиеся с городской помойки под Форумом, накрывали все холмы. Сотни жителей Рима умерли в то лето от лихорадки, и вонь от их разлагающихся трупов соединялась с мерзким запахом помойки. Я много раз думал, а что было бы написано о Цицероне, если бы он тоже внезапно умер от лихорадки в то лето? К сожалению, очень мало. В возрасте сорока трех лет он не мог похвастаться военными победами. Он не создал великих литературных произведений. Да, он стал консулом, но консулами становилось множество ничтожеств, и пример Гибриды был ярким тому подтверждением. Единственным серьезным законом, принятым за время его консульства, был закон о реформе финансирования предвыборных кампаний, предложенный Сервием. Сам же Цицерон с этим законом был не согласен. В то же время Катилина все еще был на свободе, а Цицерон потерял уважение части горожан из-за своего панического поведения перед голосованием. К тому моменту, как закончилось лето и началась осень, прошло три четверти его срока на посту консула. И заканчивался его срок ничем — ему это было понятно лучше, чем кому-либо другому.
Однажды в сентябре я оставил его в кабинете с пачкой юридических документов. После выборов прошло почти два месяца. Сервий выполнил свое обещание подать на Мурену в суд и надеялся, что победа последнего будет признана незаконной. Цицерон считал, что он должен выступить в защиту человека, который стал консулом во многом благодаря его усилиям. Ему опять придется выступать в паре с Гортензием, а для этого необходимо ознакомиться с массой документов. Но когда я вернулся домой через несколько часов, то увидел, что к документам Цицерон так и не притронулся. Он продолжал лежать в постели, прижав подушку к животу. Я спросил, не заболел ли он. На это хозяин ответил:
— Мне все это обрыдло. Какой смысл заниматься всей этой работой и пытаться что-то кому-то доказать? Ведь уже через год, не говоря уже о тысячелетии, никто не вспомнит, как меня зовут… Я кончился — и оказался абсолютным неудачником. — Цицерон вздохнул и уставился в потолок, положив одну руку на лоб. — А какие мечты у меня были, Тирон, какие надежды на славу и признание… Я хотел быть таким же знаменитым, как Александр. Но все пошло не так. Знаешь, что больше всего мучает меня по ночам, во время бессонницы? То, что я не понимаю, когда это произошло и что я должен был сделать по-другому.
Он продолжал поддерживать контакты с Курием, который не переставал оплакивать свою погибшую любовницу. Казалось, что горе его становилось только сильнее с течением времени. От него Цицерон знал, что Катилина продолжает плести заговор против Республики, с каждым днем увязая в этом все глубже и глубже. Слышались пугающие разговоры о закрытых повозках с оружием, которые передвигались за городской стеной под покровом ночи. Были обновлены списки сенаторов, симпатизировавших Катилине, и, согласно Курию, в эти списки входили два молодых патриция Клавдий Марцелл и Сципион Назика. Еще одним опасным знаком было то, что Манлий, отвечавший за военную сторону заговора, исчез из своей постоянной берлоги на задворках Рима, и говорили, что он находится в Этрурии, вербуя вооруженных сторонников заговора. Курий не мог предоставить никаких письменных свидетельств происходившего, для этого Катилина был слишком умен; кроме того, то, что сенатор задавал слишком много вопросов, вызвало у заговорщиков подозрение, и его перестали приглашать на заседания ближайшего круга сторонников Катилины. Так исчез единственный источник получения достоверной информации из первых рук.
В конце месяца Цицерон решил еще раз рискнуть своей репутацией и вновь поднять в Сенате тему заговора. Это обернулось катастрофой. «Меня проинформировали», — начал он, но дальше ему говорить не дали. «Меня проинформировали» были как раз те слова, с которыми он раньше уже дважды обращался к Сенату, обсуждая ситуацию с Катилиной, и уже тогда эти слова стали нарицательными. Зеваки на улице кричали ему вслед: «Смотрите, смотрите! Вон идет Цицерон. Его уже проинформировали?» И вот сейчас консул снова использовал те же слова. Он слабо улыбнулся и притворился, что ему наплевать, но, конечно, это было не так. Когда над лидером начинают постоянно смеяться, он теряет авторитет, а это означает его конец как политической фигуры. «Не выходи без своей брони», — крикнул кто-то, когда Цицерон выходил из здания Сената, и весь зал зашелся от хохота. Вскоре после этого хозяин заперся у себя в кабинете, и я не видел его несколько дней. Он проводил больше времени с моим помощником Сизифием, чем со мной. Странно, но я ревновал.
Но для грусти у него была еще одна причина, о которой никто не догадывался, и он бы очень расстроился, если бы кто-то догадался. В октябре его дочь должна была выйти замуж. Однажды он сказал мне, что ненавидит этот момент. Он ненавидел его не потому, что ему не нравился жених, молодой Гай Фругий из семьи Пизонов; совсем наоборот, Цицерон сам организовал помолвку за несколько лет до этого, чтобы обеспечить себе поддержку семьи Пизонов на выборах. Просто он так любил свою маленькую Тулиолу, что сама мысль о расставании была ему ненавистна. Когда накануне свадьбы Цицерон увидел, как она пакует свои детские игрушки (таков был обычай), слезы выступили у него на глазах, и ему пришлось выйти из комнаты. Ей было всего четырнадцать лет. На следующий день состоялась церемония в доме Цицерона, и мне оказали честь, пригласив меня принять в ней участие, вместе с Квинтом, Аттиком и целой толпой Пизонов (боги, что это была за странная и мрачная толпа!). Должен признаться, что когда мать свела Туллию вниз, всю в белом, под вуалью, с убранными волосами и в священном поясе, я сам расплакался. Я и сейчас плачу, когда вспоминаю ее детское лицо, такое торжественное, когда она произносила простую древнюю клятву, имеющую такой глубокий смысл: «Раз ты Гай, то я твоя Гая».
