Карфаген смеется - Муркок Майкл Джон (читать бесплатно полные книги TXT) 📗
Теперь мне приходится питаться всякой дрянью — их жареной картошкой и кусками холодной рыбы. Борщ разливают в бутылки, и он стоит больше, чем я могу заплатить. Это кошерный борщ, там не сыщешь ветчины. Супы продают в банках. Хорошая еда мне уже не по средствам. Я пировал в роскоши, я ел из золотой посуды и пил из хрустальных бокалов. И все–таки в глубине души я понимал, что когда–нибудь окажусь здесь. Мое сломанное кресло стоит на полу, прикрытом тонким ковром. На руках у меня перчатки, одна для того, чтобы перелистывать бумагу, другая — чтобы держать ручку. Никто меня не слушает, никто не читает то, что я пишу. Все это — частное дело. Я доверял только миссис Корнелиус, а она умерла. Мне пришлось слишком дорого заплатить за свои мечты. Пьяные темнокожие люди приходят в мой магазин и плюют на мои куртки. Когда я жалуюсь, они приводят полицейских из отдела межнациональных отношений. Я слишком стар для споров. У меня нет сил. Британцы никого не защищают. Они считают меня склочным старым евреем, и это их вполне устраивает. А ведь именно я пытался предупредить их! Все происходящее напоминает ужасный кошмар. Я говорю, но меня не слышат. Меня не замечают. Подобную иронию могут оценить только русские. До войны меня признавали. Во Франции, Италии, Германии, Америке, Испании. Но из–за того ужасного недоразумения в Берлине, вызванного ревностью и злобой мелких людишек, я лишился даже своего места в истории.
«Не стоит думать о прошлом», — так на днях сказал один человек в почтовом отделении. Пять лет назад отправить письмо можно было всего за три пенса! Это кажется невероятным. Они изменили нашу финансовую систему. Одним махом они отняли у нас половину ценности денег. Что это, как не международные финансы? А что такое международные финансы? Просто другое название всемирного еврейства? Мне говорят: «Прошлое — это прошлое», — как будто подобные фразы все объясняют. Но прошлое могло бы быть и настоящим, и будущим. В двадцатых мы полагали, что время материально, что его можно измерить, изучить, обработать, как пространство. Тогда мы были более самоуверенными. Мы говорили, что время повторяется и возвращается, мы говорили о временных циклах. Мы читали «Эксперименты со временем» Джона Донна и смотрели пьесы сэра Джека Б. Пресли [45]. Время стало маленькой, уютной тайной, просто старым другом, а не насмешливым костлявым всадником Средневековья. А потом появились ядерная энергия и расширяющаяся Вселенная. Время изменили мрачные моралисты, пособники Эйнштейна, эти вертлявые евреи. Мы снова оказались во власти толстогубых кочевников и пастухов.
Евреи приносят в город хаос. Здесь они могут разделять и властвовать. Но еврей не понимает, что он завоевывает. Его правила противоречат нашим: кочевники не могут понять индивидов, которые наделены множеством уникальных особенностей. Они думают, что человек, который больше, нежели один человек, является злым; они думают, что Бог, который един в Трех лицах, не может существовать. Они требуют, чтобы окружающая среда постоянно менялась. Христос был пророком города. Он проповедовал оптимизм и разумный порядок. В городах Его услышали и приняли. Город — это история, ибо город — это человек. Он создал Свою собственную среду и правила. Он построил Шумер. Шумер был разрушен лишь тогда, когда город больше не мог жить по законам слепого повиновения. В пустыне это означает выживание, в городе — самоубийство.
Я знаю этих хиппи. Они выезжают за город, чтобы искать Бога, как только наступает лето. Но Бог — это город. Город — это время. Город — наше истинное Спасение. Мы приспосабливаемся к нему, и город приспосабливается к нам. Одна только наука может помочь нам возвратиться к Богу. Я проиграл сражение, но, конечно, где–то война продолжается. Кочевники не могли окончательно победить. И будет война в Небесах, как поведал великий Генри Уильямс [46]. Люди должны прислушаться. Англичане консервативны и снисходительны. Они признают только своих соплеменников. Если бы они выслушали меня, у них появились бы лазеры, реактивные двигатели и ядерные реакторы гораздо раньше, чем у американцев. Самонадеянный Ллойд Джордж [47] в двадцатых годах планировал новое расширение империи. Ему следовало объединить силы с другими и проводить общую линию. Другие пришли бы ему на помощь. Но англичане решили продолжать борьбу в одиночестве, обманутые в точности так же, как побежденные ими турки. И они самодовольно зашагали по протоптанной дороге Абдула–Хамида [48], последнего истинного султана Оттоманской империи. Миссис Корнелиус очень внимательно слушала меня. Она все видела. В 1920‑х я думал, что она — типичная представительница поколения наблюдательных британцев. Я ошибался. Она воплощала прошлое. «Британцы — самые открытые люди в мире, — говорила она. — ’осмори на черт’вых иностранцев, к’торых мы ’ринимам».
Снова и снова я пытался вас предупредить. Вас уничтожали изнутри. Даже ваши научные журналы не обращали на меня внимания. В «Новом ученом» [49] заправляют коммунисты. И все–таки им пришлось напечатать одно из моих писем. Партийная наука — не истинная наука, она не лучше магии, она хуже алхимии. Если научный идеал извращают во имя политической целесообразности, то вскоре всем начинают заправлять такие люди, как Лысенко или Хойл [50], — танцующие медведи, готовые плясать под любую дудку. Они готовы дать то, что нужно их хозяевам. Миссис Корнелиус утешала меня. Только она ценила силу моей преданности, но не боялась ни за мой разум, ни за мою душу. Она знала, что мир оценит меня — возможно, после того, как мы оба умрем. А ведь я хотел только знания. Я претерпел великое множество оскорблений — духовных, моральных, физических. Я как маленькое степное дерево с длинными корнями, которое гнется на ветру и никогда не ломается. Посадите меня на Портобелло–роуд, окружите афроамериканцами и азиатами, накормите еврейскими «Вимпи» [51] и корнуоллскими мясными пирогами — и все равно я выживу. Некоторые пожилые люди у Финча и в «Принцессе Александре» слушают меня. Я теперь слишком беден, чтобы ходить в «Элджин», миссис Корнелиус умерла. Ее друзья знали, что такое истинное страдание. Они еще помнили тридцатые годы и две войны. Но только старый грек знает, что на самом деле означает число «1453». Он продает рыбу и жареный картофель напротив моего магазина. От него воняет жиром и уксусом. Его одежда покрыта коричневыми пятнами, как и кожа. Люди уважают его ничуть не больше, чем меня.
Когда последний император Византии умер на стенах своего города, сжимая в руке меч, на турках были доспехи и золотые шлемы. Они несли знамена ислама и выкрикивали имя Аллаха. Турки пришли со своими ятаганами и своими рабами, своими евнухами и своими гаремами, своими мечетями и своими имамами, и они овладели Константинополем. Но теперь турки маскируются. Он потешаются над Бастером Китоном в кинотеатре «Националь», они посещают лекции в Лондонской школе экономики, они пьют пиво в пабах и спят с суррейскими девственницами. Они становятся звездами сцены или дантистами. Они мило улыбаются и говорят тихими приятными голосами. Но за этим фасадом всегда кроется 1453‑й. Через тысячу лет устремления турок не изменились. Они одинаковы — с тех самых пор, как гунны, предки турок, впервые вторглись на Запад, когда душегуб Баязет привел свои войска к стенам Константинополя и отступил. Он потомок Аттилы и брат Тамерлана. От евреев он узнал, как подкупать продажных, чтобы победить отважных и погубить сильных. Арабы верят, что избавились от его империи, и все же продолжают его дело, не понимая этого. Старый грек знает все о турках (турок держит меч за спиной, когда молит о помощи, простирая к вам одну руку), но он — грек, и потому ничего не делает. Он только говорит. Он улыбается и предлагает мне остатки своих товаров, мягкую пикшу и кусочки холодной трески. «Вы добрый христианин», — говорю я ему. Мы оба знаем, что доброта и смирение — это настоящее самоубийство. Но какова альтернатива? Вот парадокс, с которым всем нам приходится жить. Вот главнейшая тайна христианства.
