Страсти по Софии - де ля Фер Клод (читать книги бесплатно полные версии TXT) 📗
Потому что он не знал, что я уже приговорила к смерти и его…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
София и пленный граф
Следующие три дня ушли у меня на то, чтобы растравить трех оставшихся разбойников ревностью, подмигивая то одному, то другому, то третьему, смеясь над шутками каждого и хваля каждого за свое, от других отличное: Лючиано — за бережливость, с какой он относился ко всему, к чему не прикасался; Григорио — за золотые руки; Лепорелло — за разум, которого у двух остальных просто не было, и они сами признавали это, каждый, впрочем, по-своему.
— Атаман у нас головастый, — рассказывал мне Лючиано, полоща в воде ручья уже дважды стиранные вторые свои штаны. — Он эту лощину нашел. Никто, даже пастухи местные, не знают про нее. Козьи тропы проходят все по верху, оттуда кажется, что внизу одна бездна и скалы, вот они и не спускаются сюда. Овец ведь не станешь бросать вниз только в надежде, что тут окажется лужайка. А из одного любопытства сюда ни один пастух не полезет.
— Ну, а вода? — спросила я. — Вода-то куда-то вытекает. Можно по ручью верх досюда дойти.
— Можно, — согласился он. — Только ручей отсюда уходит под скалы, а вытекает уже родником за той вон грядой.
— Как же мы проехали сюда на муле? — спросила я тогда. — Мул — не коза, по горам ходит плохо.
— А для этого мы тропу прорубили, — объяснил Лючиано. — Сами камни крушили, сами выравнивали…
Дорассказать ему не дал услышавший наш разговор Лепорелло:
— Ты чего зря болтаешь, гад?! — закричал он скорее от огорчения, что я умильно и ласково пялюсь на эту скотину Лючиано, чем за то, что тот разболтал мне важный секрет. — Сказано молчать о тропе — значит молчи.
Лючиано побледнел, и тут же отскочил от меня, как от змеи. Но я не расстроилась — я уже видела, что он сердцем уже прикипел ко мне, не сможет долго находиться в стороне и не болтать со мной. Потому просто, без всяких извинений, обратилась к Лепорелло:
— А правда, что в Падуе есть университет? Говорят, лучший и самый знаменитый в Италии. А может и в Европе.
Знание грамоты ставило на недосягаемую высоту Лепорелло в сравнении с остальными разбойниками, но до образования университетского ему было далеко, он знал это. И так как гордился своей грамотностью, то, вполне вероятно, мог остро переживать свой недостаток образованности. Я рассчитывала на это. И попала в точку. Ибо Лепорелло вряд ли особо много знал о Падуанском университете, но показать свою неосведомленность постеснялся. Потому принялся с умным видом говорить такие глупости о системе обучения, что даже у меня, знающей о ней только из рассказов отца, пробывшего там два месяца, перессорившегося с падуанской профессурой и ушедшего из университета, речи атамана вызвали улыбку.
А надо сказать, невольная улыбка имеет свойство быть более оскорбительной для рассказчика, чем намеренная. Что-то есть особенное в искренности проявления чувств, ибо искренность всегда подкупает и одновременно делает ненужными лишние слова. Заметив такого рода улыбку на моих устах, Лепорелло мигом прервал свой лепет и заметно погрустнел. Я же при виде этого подмигнула Григорио, который, по обыкновению своему, возился неподалеку от нас, готовя очередной суп из баранины, уже заметно несвежей и потому приправливаемой им все большим и большим количеством лука, перца и чеснока.
Григорио улыбнулся в ответ — и тут же получил здоровенную оплеуху от атамана.
— Что скалишься? — заорал Лепорелло. — Что, у тебя других дел нет, как чужие разговоры слушать?.. — ткнул пальцем в остатки баранины, покрытые тонким зеленым слоем. — Это что — мясо? Кто такую гадость будет есть?
— Другой нет, атаман, — ответил со смирением в голосе, словно монах-бенедектинец, а не разбойник, Горигорио. — Ты сам запретил нам выходить к пастухам за мясом.
Это было правда. Лепорелло не хотел, чтобы его людей видел хоть кто-нибудь до тех пор, пока суматоха, поднятая из-за моего похищения, уляжется. Он даже приказывал не разжигать костра днем, чтобы ненароком дым от него не попал в нос какому-нибудь из пастухов, шляющихся по гребню хребта. Потому огонь разводили мы только под вечер, держали его самое долгое до окончания сумерек, ибо и запах гари, и свет от спрятанного в траншее огня мог выдать место нахождения разбойничьего логова. Если же пленный граф начинал слишком громко кричать из своей дыры, то ему на голову тут же сыпались камни — и он замолкал. Словом, мы прятались, как крысы.
Но запасы мяса кончались. Зерна было еще два мешка, столько же чечевицы, которую Григорио умел варить так, что на вкус она была одно объеденье. Но… в первый раз, пока она была горячая, то есть поздним вечером. Утром получившаяся рыжая каша стояла комом в горле и требовала обильного питья. Еще было много лука и чеснока у разбойников, которые они хранили в пещере, была морковь, которую они прикопали в земле и доставали по мере надобности. Я же мучалась без фруктов, которые разбойники, оказывается, вообще не держали про запас, а если и ели когда, так только при захвате какого-нибудь обоза, увидев яблоки, груши, сливы, виноград в корзинах. Ели там же, на дороге, иногда совали немного фруктов за пазухи — и того им было довольно. Словом, питались мы паршиво — и это особенно было обидно Григорио, который старался похвалиться передо мной своим умением вкусно готовить. Потому, огрызнувшись на замечание Лепорелло, он не стал втягивать голову в плечи, как это бывало с Лючиано, а с вызовом посмотрел на атамана.
Лепорелло это не понравилось:
— Что вылупился, как сыч? — рявкнул он. — Или сам не понимаешь? Нам надо переждать!
— Не нам, а тебе, — ответил Григорио. — Нас с Лючиано никто не видел. Софию украл ты, тебе и прятаться.
Это уже походило на бунт. Я еще ни разу не слышала слова, сказанного против атамана; до этого момента мнение, высказанное им, было абсолютным, воспринималось всеми разбойниками, как первое и последнее. А тут — укор, пусть и не прямой.
Лепорелло взорвался. Он кричал, как дикий зверь, обзывал Григорио всеми известными ему кличками и ругательствами, проклинал и его самого, и его родителей, дедов с бабками, будущих детей и внуков. Но, в общем, смысл его слов был достаточно разумным: атаман пытался объяснить угрюмому, держащему в руке огромный нож для разделки мяса разбойнику, что бравший не раз у пастухов мясо Григорио известен им, как член шайки Лепорелло, а сейчас по всей Савойе разнесся слух, что именно Лепорелло своровал беглянку Аламанти. Каждый из пастухов будет счастлив оказать услугу графу Аламанти, сообщив, что шайка Лепорелло никуда не исчезла из этих краев, по-прежнему прячется где-то в ближних скалах, не имея в достаточном количестве провизии, чтобы продержаться в своем тайнике долго.
Я прямо-таки заслушалась столь цветисто украшенной бранью и матом речью атамана. Поистине, в нем погиб если не великий стилист, то замечательный оратор. Родись он во времена древнего Рима, когда искусство говорильни ценилось не менее умения орудовать мечом, быть бы ему сенатором, а то и консулом.
Но, в конце концов, и Лепорелло выдохся. Григорио, уставший стоять в полусогнутом положении с ножом в руке, облегченно вздохнул и, положив нож на камни, пересел с остатками мяса к ручью, принялся смывать в проточной воде плесень. Это было действительно последнее у нас мясо. Потом нам придется есть одну чечевицу.
И все-таки самым значительным случился не этот скандал, а тот, что прозвучал на следующий день — пятый с момента моего пленения.
Мы как раз грызли пересоленный и засохший за ночь суп, розданный нам кусками в глиняных чашках прячущим глаза Григорио, когда Лючиано вдруг вспомнил о том, что именно сегодня надо выходить на встречу с людьми, которые должны привезти деньги в счет выкупа за графа все еще сидящего в яме. Сам граф из своего подземелья ответил смехом:
— Идите, идите, встречайте дураков. Они прямо таки бегут с желанием облегчить кошель и оказать услугу ближнему.
