Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
— Плохой день станет хорошим, — проговорил с трудом Алаярбек Даниарбек, не обращаясь ни к кому, — плохой человек не станет хорошим.
— Охота сейчас не к месту, — примирительно бросил вдогонку Амирджанову доктор,
В конце концов что это за птица Амирджанов? Он страшно напоминал кого-то доктору. Все привычки Амирджанова, размеренные движения, летные жесты, чуть приметные оттенки поведения — всё имело вполне восточный характер. А доктор, родившийся в Туркестане и выросший среди узбекского народа, уж знал все тонкости быта и человеческого обращения. Омовения, молитвы, манеры, чаепитие, разговоры с людьми, принятие пищи — во всём Амирджанов в точности следовал многовековым канонам мусульманской старины. Он даже кашлял и чихал так, как полагается доброму мусульманину. Не то чтобы по внешности он походил на типичного узбека или таджика-горожанина, нет, он всем своим нутром был узбеком или таджиком. Он и говорил даже с подлинно самаркандским акцентом.
И всё же доктору казалось, что едва заметный налет фальши лежал на всём, что ни говорил, что ни делал Амирджанов. И этот привкус оставался возможно от того, что он и слова произносил по-узбекски или по-таджикски уж чересчур правильно, и плов ел руками, в точности как едят в Самарканде, и во всём остальном вёл себя так, словно вечно позировал перед кем-то.
Прервав размышления, доктор с удивлением обнаружил, что, оказывается, он даже подозревает в чём-то Амирджанова. С какой стати?
Правда, все поведение Амирджанова вызывало досаду. Он не внял предупреждению доктора, что узкие лаковые сапоги могут довести до беды, и обморозил ноги. Если бы не своевременная помощь Петра Ивановича, Амирджанов мог остаться калекой. Но вместо благодарности он разразился упрёками. Ноги саднили и болели, и когда приходилось спешиваться, Амирджанов требовал, чтобы бойцы несли его на руках. Он стонал, ругался, ложился на снег и, проклиная всё на свете, отказывался двигаться с места. Заиндевевшая русая борода его, жидкие длинные усы, побагровевший облупившийся нос картофелиной, посиневшие скулы, обвязанные ситцевым платком уши делали его жалким. Доктора тревожил взгляд маленьких, остреньких, точно шильца, зрачков Амирджанова. И в то же время, когда Амирджанов расточал мёд и сахар, злые глазки под белесыми бровями выдавали истинные чувства их хозяина.
«Где я видел этот взгляд?» — спрашивал себя доктор. С этим назойливым вопросом он засыпал уже несколько дней.
«Взгляд хорька, которому наступили на хвост», — несколько вычурно определил доктор.
Он заснул и спал сном праведника до тех пор, пока его не разбудила странная тишина.
Алаярбек Даниарбек оказался и на этот раз прав. После полуночи река стихла и свой ревущий голос сменила на тихий дремотный лепет. Взошедшая ущербная ещё хорошо светившая луна купала свои лучи в едва колеблемой тихим ветерком водной глади, точно готовой застыть окончательно под влиянием крепчавшего мороза. Файзи подал команду, и через несколько минут отдохнувший и набравший сил отряд пересёк обмелевшее русло и уже поднимался среди скал и камней вверх по противоположному склону горы. Блестящая полоска реки и белый массив снежного моста остались где-то далеко внизу. Алаярбек Даниарбек уверенно вел бойцов по почти неразличимой на каменистом грунте тропинке. «Этот снежный мост остался от зимы шестнадцатого года, — рассказывал доктору Алаярбек Даниарбек, — столько снегу тогда выпало, что река прокопала себе нору под ним. Я весной ехал тогда в Денау...»
Но по каким делам он ездил, Алаярбек Даниарбек предпочёл не рассказывать.
Ещё целый день шёл отряд по долине. В боковом ущелье, голом и каменистом на гигантских округлых камнях, словно накиданных великанами Гогом и Магогом, стояло странное сооружение: дом не дом, шалаш не шалаш, жилище, сложенное из хвороста и камней, обмазанных глиной. В верхнем этаже жили пастухи, лохматые из-за небритых давно голов, курчавых бород и козьих шкур, в которые они одевались. В хижину забирались по тополевому ство-лу с зарубками. Внизу, под жильем, имелся загон для молодняка. От пастушьего дома вверх на гору шла широкая тропа, окаймленная арчовыми гигантами, искарёженными северными ветрами. Среди темноликих, загорелых с выдубленной до блеска кожей лохматых пастухов резко выделялся человек в халате и чалме; словоохотливо с предупредительной откровенностью он рассказал, что он эмирский налогосборщик, живёт здесь на берегу реки уже второй год. Зима здесь тянется полгода, снег выпадает в августе, а в июле по ночам вода замерзает в кувшине. Он совсем одичал и плакал, когда ему рассказывали о Бухаре. Оказывается, пастухи, узнав о революции, хотели его убить, но оставили в живых потому, что он добрый, а товарища его утопили в речке за то, что он беспощадно взимал «бош-гир» — сбор за прогон через перевал.
Встреча с пастухами оказалась как нельзя кстати. Файзи купил несколько баранов, и изголодавшиеся бойцы устроили пир. Но отдохнуть как следует не удалось. Стало ясно, что матчинские басмачи не оставили мысли перехватить отряд Файзи и идут по пятам. Когда уже заря совсем потухала, на фоне светло-розового неба показались чёрные силуэты всадников. Они ехали в том же направлении, тоже на юг, но значительно правее. Тень закрыла дно котловины и скрыла шалью густого тумана бойцов отряда Файзи.
Алаярбек Даниарбек долго смотрел из-за камня на двигавшихся басмачей, на гаснувшее небо, на снег под ногами коней и злорадно сделал вывод:
— Они вонючие дураки. Они заплутались, они уйдут направо и попадут в снежную ловушку. Мы пойдём налево и скроемся в шубе на груди пророка. Увидите, от этой горы мы посмеёмся, а вот наши недруги поплачут.
Спустилась ночь, а бойцы всё ехали и ехали. Стыли ноги, мерзли руки. Слипались глаза. Кони ежеминутно спотыкались. И только когда отряд упёрся в возникшую внезапно из темноты почти отвесную скалу, Алаярбек Даниарбек остановился.
— Всё... — объявил он, — ветра нет, здесь не холодно... Можно отдыхать.
Он приказал сбить коней в кучу, а людям лечь плотно друг около друга. Лежавших с краю сменяли через каждый час.
Алаярбек Даниарбек и доктор поднялись по скользким холодным камням и устремили взоры на восток.
Далеко, очень далеко горели огоньки, похожие на звезды, но слишком красные. Басмачи тоже расположились на отдых.
— Они на горе, мы под горой, — бормотал Алаярбек Даниарбек. — Там ветер, у нас затишье, у них холодно, у нас тепло.
Доктор усиленно растирал уши и пробормотал что-то очень невразумительное: «М-да, тепло, жарко даже! Цыганский пот прошиб».
Далекие огни горели зловещим красным пламенем. Потому зловещим, что басмачи ничуть не прятались и не укрывались. Значит, они себя чувствовали охотниками, а бойцов Файзи считали дичью.
Во всяком случае Файзи выставил часовых. Спать пришлось недолго. Алаярбек Даниарбек вывел отряд часа за три до рассвета в котловину. Вдали по-прежнему мигали костры. Всадники двинулись по скрипящему снегу к невидимому во тьме перевалу.
Подъем на перевал казался сначала очень плоским и удобным, но чем дальше, тем становилось труднее.
Утром пришлось снять с сёдел вьюки и нести в руках. От голода и истощения многие бойцы падали и оставались лежать в снегу. Уговоры не помогали. Доктор предупреждал, что если здесь заснуть, то уже не проснешься. Тогда Юнус приказал не жалеть ударов и колотушек. Приходилось поражать-ся выносливости и терпению каганских железнодорожников-близнецов Хасана и Хусанц. Страшные, чернолицые они тащили и свои и чужие хурд-жуны, винтовки, патроны. Срывались, падали, раздирая свои и без того рваные сапоги о торчавшие изо льда острые выступы, ранили ноги, но двигались вперёд, ещё оберегая коней от падения в пропасти. Чем дальше, тем путь становился всё хуже и хуже. Зимние бураны занесли склон горы, одели его толстым мокрым снегом. Исчезли последние признаки тропинки. Прежде чем сделать шаг, приходилось протоптать дыру в тонкой снеговой корке, а затем уминать снег растопыренными пальцами рук. Ни у кого ни рукавиц, ни перчаток не оказалось. Пальцы очень быстро обмерзали, несмотря на прямые горячие лучи выкатившегося из-за гор солнца, ныли и болели нестерпимо. Бойцам приходилось непрерывно отогревать руки. Доктор покрикивал: «Трите снегом! Грейте, а то отрезать придется!» Поработав на прокладке тропы несколько минут, даже сильный человек падал от усталости. Тело растягивалось на мягком снегу, глаза, ослепленные до боли белизной, сами собой смыкались, сон охватывал мозг, и тогда делалось все безразличным, но подскакивал Юнус и ударом приклада возвращал замерзавшего к жизни. Не терявший ни уверенности в себе, ни бодрости Алаярбек Даниарбек предпочитал действовать камчой. Жестоко, больно, но ничего не поделать. Пусть человек испытает боль и обиду, чем, не дай аллах всемогущий, отправится прямо отсюда, из царства ледяных джиннов, в блаженные сады Ирама. А замерзнуть тут ничего не стоило, так как кроме бязевого белья да тонких еле-еле подбитых ватой стареньких халатов на бойцах ничего не имелось. Братья-железнодорожники, несмотря на категорическое запрещение Файзи, скоро сняли сапоги, чтобы совсем не остаться без них, и шли по сугробам, обмотав ноги тряпками. Впрочем, оба богатыря на холод не жаловались. Работали они неутомимо и с таким азартом, что и от них и от коней, за которыми они присматривали, шел пар. Хасан и Хусан держались вместе, подбадривали друг друга воплями «Давай! Давай!», далеким глухим эхом нарушавшими тишину вечных гор, а когда становилось особенно невмоготу, хриплыми голосами затягивали по-русски:
