Девятный Спас - Брусникин Анатолий (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗
Хоть священник был большим охотником и до немецкого варенья, и до сладкого вина, но угощение стояло нетронутым. Слишком тревожный шел за столом разговор.
Хозяин, статный, большеглазый, с ухоженной темно-русой бородой, говорил мало и все больше слушал, поглаживая поперечную морщинку на нестаром еще лбу. Худой, поперхивающий сухим кашлем поп вел рассказ, волнуясь, причем в особенно драматичных местах (а они встречались часто), осенял себя крестным знамением.
Речь шла о богомолье, с которого только что вернулся отец Викентий.
Он наведывался в Троице-Сергиеву лавру не менее двух раз в год, чтоб приложиться к святыням да заказать поминальное молебствие и по своей жене, и по супруге Лариона Михайловича. Ставил две большие свечи: за попадью – фунтовую, за помещицу – полупудовую, всенощного горения. Расход на свечи и на всю поездку брал на себя Никитин.
В этот раз паломник хотел из своих собственных денег поставить еще одну большую свечу – перед иконой «Утоли-Моя-Печали», чтоб Богородица не оставила попечением отрока Алешу. Почему не вышло, о том речь впереди, пока же откроем, что священник уже второй месяц харкал кровью. Это означало, что земные дни его сочтены, и заботился теперь отец Викентий только об одном – как бы понадежнее пристроить сына, остающегося круглым сиротой. Беду свою он никому не сказывал, страхом за сына не делился. Вот и ныне говорил с другом и покровителем не о жалкой своей судьбишке, а о великих и роковых событиях, случайным свидетелем которых оказался на обратном пути с богомолья.
Отец Викентий был человек такой великой учености, что впору не скромному приходскому попу, а хоть бы и архиерею. Еще в юные лета он постиг в совершенстве не только греческий с латынью, но и всю логико-риторическую науку, которая гласит, что, чем важнее речь, тем неспешней и стройнее надобно ее выстраивать. Потому рассказчик нанизывал словеса постепенно, с дальней целью, которая должна была войти слушателю в разум сама по себе, без видимого понуждения.
Просить за сына напрямую не хотелось. Не из гордости, которая для служителя Божия грех, а чтоб не лишать дарящего радости проявить великодушие. Ибо, ведь если человек дает нечто сам, не будучи молим об услуге, тем самым и даяние его ценнее, и душе спасительней.
Что Ларион Михайлович добр и милосерден, священник знал. Как-никак чуть не двадцать лет продружили.
Когда-то, в царствие юного, безвременно почившего Феодора Алексеевича, оба жили в Москве. Никитин сначала ждал места при государевом дворе, потом дождался и служил царевым стольником. Отец Викентий состоял чтецом на Патриаршем подворье.
Первым из столицы съехал дворянин – очень уж горевал по умершей супруге и томился дворцовым многолюдством.
Попадья, родив Алешку, похворала с год и тоже приказала мужу с сыном долго жить, сама переместившись в Жизнь Вечную.
Все, кто знал Викентия, усмотрели в том перст Божий – это судьба указывала вдовцу принимать монашеский чин. Далеко бы пошел и высоко поднялся, можно не сомневаться. Но не захотел молодой священник удаляться от мира не душой, а по одному лишь названию. Душой же удалиться не мог, имея на попечении и совести маленького сына.
Тогда и оказал ему Ларион Михайлович первую бесценную услугу – пригласил к себе в сельцо Аникеево на приход. Оно, конечно, вдовому попу, если в монахи не постригся, по Уставу священствовать не положено. Но кабы у нас на Руси все делалось только по уставам, без человечности, то и жить было бы нельзя. На всякий закон найдется послабка, на всякое правило исключение. Потому что буква не важнее живой души, а человеческая судьба не во всякий указ впишется. Сыскалось исключение и для отца Викентия, ибо владелец села ему был друг, архиерей – соученик по лавре, а поповский староста – свойственник. И хуже от того исключения никому не сделалось, – только лучше.
Никитин священнику не только хорошую избу поставил, но и новую церковь срубил, Марфо-Мариинскую, ибо одну дорогую покойницу звали Марией, а вторую Марфой. Жил Викентий на всем готовом и даже получал жалованье, которое целиком тратил на книги. Теперь, когда закашлял кровью, в своей расточительности раскаялся – надо было на черный день откладывать, – ну да на все милость Божья. Скорой смерти он не страшился, в глубине души даже радовался (хоть оно и грех). Очень уж все эти годы скучал о жене, а теперь, выходит, до встречи недолго осталось. За сына вот только было тревожно.
Всю линию своей орации священник продумал еще в дороге. Искусные в глаголе мужи древности поучают, что действенней всего начать речь не со слов, а с поступка, который поразит слушателей и заставит их внимать говорящему с удвоенным тщанием.
Посему в качестве почина гость молча положил перед Никитиным непотраченные свечные деньги. Переждал удивленные восклицания, выслушал неминуемые вопросы и ответил кратко, весомо, что к Троице допущен не был, ибо вкруг монастыря сплошь заставы, шатры, множество стрельцов и солдат, а на монастырских стенах меж зубцов выставлены пушки. Богомольцев близко не пускают. В неприступной твердыне засел младший царь Петр Алексеевич с ближними боярами, которые стоят за Нарышкиных, родичей его матери.
Те же, кто за верховную правительницу царевну Софью Алексеевну, за старшего царя Ивана Алексеевича и их родню князей Милославских, остались в Москве. Того и гляди грянет междоусобье, хуже, чем в сто девяностом, тому семь лет, когда державу несколько месяцев рвало на части.
Оба собеседника – и помещик, и поп – были хоть деревенские жители, но не пни глухоманные. В государственных делах кое-что смыслили, видывали вблизи и Нарышкиных, и Милославских, а царевну Софью помнили еще молодой девой, лишь оценивали по-разному.
Ларион Михайлович, человек старинного образа мыслей, не одобрял, что Русью правит девка, хоть бы и царской крови. Никогда такого срама у нас не бывало!
Священник же Софьино правление хвалил, ссылался на примеры из гиштории: мудроблагочестивую княгиню Ольгу, франкскую королеву Анну Ярославну. За то что царевна девичью честь плохо блюдет, с Васильем Голицыным не стыдясь беса тешит, отец Викентий ее, конечно, осуждал, но не сильно, ибо Евина природа известна, и на то Софье Господь – судья. А вот что правительница вечный мир с Польшей заключила, державе Киев вернула, крымцам острастку задала да в далекий Катай посольство снарядила, – честь ей и многая лета. Цепка, сильна, дальновидна. Прежние Романовы перед нею курята щипаные, судил острый умом поп и сулился, что царям, меньшим ее братьям, державства не видать, как своих ушей. Пока Софья жива, государственного кормила из рук не выпустит.
Однако сегодня, потрясенный увиденным, священник заговорил иначе. Готовясь от introductio, то есть вступления, перейти к narratio, сиречь главной части рассказа, отец Викентий вздохнул, перекрестился, веско сказал:
– Воистину не без великого есть народом от того супротивства мнения. Понеже опасны, как бы от сего не вышло великого худа. Аз же паки на милость Божью едино благонадежен есмь…
Однако не будем утомлять читателя дословным воспроизведением речи ученнейшего священнослужителя. Наши предки говорили не так, как мы, но их язык не казался им самим ни тяжеловесным, ни темным. Так что пожертвуем историческим буквализмом ради ясности повествования.
Итак, отец Викентий молвил:
– В народе из-за того противостояния великое брожение. Боятся все, как бы не вышло большой беды. Я-то сам единственно на Божью милость уповаю… Если не договорятся брат с сестрой, государство может на куски расколоться, как в Смутное время.
– Ты же всегда говорил, что Софья над Нарышкиными верх возьмет, – напомнил Ларион Михайлович.
– Говорить-то говорил, да, видно, ошибся…
– Как так?! Ну-ка, сказывай!
И поп принялся рассказывать, что видел собственными глазами, что слышал от других и что после додумал сам.
Не попав в Троицу, на обратном пути он остановился в государевом селе Воздвиженском, где при царском путевом дворце служил его давний знакомец, отец Амброзий. И надо ж тому случиться, чтоб как раз об эту пору с московской стороны по Троицкому шляху в село въехал поезд царевны Софьи Алексеевны – пышно, на многих колымагах, с приближенными, с конной охраной из Стремянного полка. Это правительница надумала самолично в Троицу нагрянуть, чтоб строптивого брата усовестить. С нею, в особом златом возке, под охраной латников, заветная царская икона «Девятный Спас», которую никогда прежде из государевой домовой церкви не вывозили. На этот чудотворный образ, как враз догадался сметливый поп, и был весь царевнин расчет. Не посмеет Петр под «Девятного Спаса» колен не преклонить. У кого в руках Спас, за того и Бог, все знают.
