American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
Разве могут сравниться с этим действом танцы на балах?! Там каждое движение рассчитано и заучено; там строгие maman со стариками во сто глаз следят из углов за девицами и кавалерами, чтобы ни шагу в сторону от этикета. А здесь… Танец Пашеньки был весь — импровизация, исполненная почти животной страсти. И танцовщица не скрывала эту страсть — напротив, она волнами обрушивала её на одинокого зрителя.
Сердце в груди у Резанова сладко ухнуло и провалилось куда-то. Он даже не сразу понял, что произошло, когда окончился танец, казавшийся бесконечным, и Пашенька словно растворилась, как не было её. Гитары уже негромко наигрывали что-то меланхолическое. Цыганки, раскинув юбки, уселись полукругом по краям настила и переговаривались вполголоса. Николай Петрович стряхнул наваждение и велел позвать цыганского барона.
Вожак кэлдэраров одет был на венгерский манер. Снежную седину его густых длинных волос и аккуратной бороды подчёркивал добротный тёмный сюртук, на котором сияли большие серебряные пуговицы. Жилистой рукой с длинными пальцами музыканта барон слегка опирался на трость с тяжёлым серебряным набалдашником. В памяти Резанова мелькнуло воспоминание о короле польских цыган из рассказа Огонь-Догановского.
— Лащё дъес, барорай, — поклонился старый цыган. — Добрый день, большой барин.
— Дело у меня к тебе, — кивнул ему Николай Петрович. — Девчонку… девушку эту купить хочу. Понравилась мне — сил нет.
— Купить? — переспросил барон и чуть сильнее стиснул набалдашник трости. — Купить Пашеньку?
— Именно. Чего ты не понял?
Купить можно крепостную, но табор этот вольным был — кочевал, куда и как хотел. Если задерживались кэлдэрары на помещичьей земле, то по уговору с хозяином. Так и с Нарышкиным поладили: он отвёл для цыган место, чтобы цэры поставить и коней пасти, а они доставляли графу и гостям его развлечение душевное. Только знал Резанов от своих друзей московских: можно, можно выкупить приглянувшуюся красотку из табора! В столице это было не принято, а на Москве, случалось, господа подолгу с цыганками жили.
— Хочешь купить — зачем у меня спрашиваешь? — пояснил цыганский барон своё недоумение, и Николай Петрович удивился в ответ:
— А кого же мне спросить? Дело серьёзное, ты у них вожак, с тебя и спрос.
— У нас не так, барорай. — Старик покачал седой гривой. — Нет у барона такой власти. Если дело серьёзное, люди сообща решают. На Валахии называется — сындо, в Кишинёве жюдеката… э-э… по-русски, значит, сход собирать надо.
— Что за якобинство?! — ещё больше изумился Резанов. — Прямо демократия греческая, право слово! И что за блажь — сход собирать из-за девчонки?!
— Сход — когда дело серьёзное, ты сам сказал, — рассудительно повторил барон. — А ей с кем быть — семейное дело.
— Тьфу ты, путаница… Ну, так давай сюда отца, что ли!
Отцом оказался один из гитаристов, с виду, пожалуй, лет немногим больше тридцати: цыгане женятся и детей заводят рано.
— Как тебя зовут? — спросил его Николай Петрович.
— Пхен, cap ту бушёс? — перевёл старик.
— Максим, — ответил музыкант, а барон добавил:
— Прости, барорай. Он русский мало понимает.
— Тогда сам объясни, о чём речь, — велел Николай Петрович и приосанился. Теперь он уже не полулежал, а сидел на коврах и подушках, откинув долой медвежью шкуру.
Резанов был одет в новенький мундир тёмно-зелёного сукна. По красному стоячему воротнику, обшлагам и бортам змеились богатые бранденбуры — шитые золотом шнуры. У кармана слева на банте из голубой ленты сиял предмет особой гордости Николая Петровича — золотой ключ, знак только что полученного камергерства. Разве мог сравниться с этим великолепием потешный сюртук цыганского вожака с непомерными серебряными пуговицами?!
— Скажи, генерал хочет его дочку выкупить и с собой увезти, — добавил Резанов. Чин у него был в самом деле генеральский, а рассудил он так, что генерал для цыгана понятнее и важнее звучит, чем камергер или действительный статский советник. Конечно, денег с раззолоченного генерала постараются содрать побольше, но так и быть, Николай Петрович решил не скупиться.
Старый вожак коротко переговорил с Максимом. Тот хмурился и отвечал с горячностью. Послышалось Резанову слово пэкэлимос, тоже из рассказа Поляка про выпоротого цыганского короля-самозванца. Николай Петрович особенный талант имел к чужой речи: в отрочестве уже пять языков знал. Слово ему не понравилось.
— Бахт тукэ! — кивнул напоследок Максим, развернулся и ушёл.
— Он тебе удачи пожелал, барорай, — перевёл старый цыган. — Говорит, как дочка решит, так и будет, а неволить её Максим не станет. Не по закону это цыганскому. Сказал ещё, что молодая она для такого важного господина. Пятнадцать лет ей всего.
Резанов усмехнулся. Старик недоговаривал — строптивый Пашенькин отец явно завернул чего похлеще. Но сказанное сказано, и то ладно. Девчонке пятнадцать, значит… как Анечке Шелиховой, когда за него замуж пошла… почти как ему самому было, когда пришлось познакомиться с дряблыми прелестями императрицы… Уж сколько лет прошло с той поры, а отвращение к зрелым женщинам так и осталось. Зато цыганская девка нецелованная — соблазнительна до невозможности! Продадут её цыгане. Куда им деваться? Тянут время — цену, знать, набивают…
Николай Петрович поднялся с подушек, выгреб из кармана все монеты, которые были, — и звонко высыпал на поднос.
— Думайте коротко, — сказал он вместо прощания седому вожаку. — Я ждать не люблю.
Глава XI
Сказывали, в давние поры князю Львову изрядно благоволил светлейший князь Потёмкин, грозный фаворит императрицы Екатерины. В свете ходил анекдот про то, как он взял однажды молодого Сергея Лаврентьевича с собою в Царское Село.
Был Потёмкин сильно не в духе и сидел в экипаже мрачнее тучи. Спутник его почёл за благо тоже молчать. Когда же двадцать вёрст от Петербурга до Царского остались позади и светлейший грузно выбрался из кареты, Львов молвил ему:
— Ваша светлость, покорнейше прошу — не рассказывайте никому, о чём мы с вами проболтали всю дорогу!
Потёмкин захохотал, дурное настроение вмиг улетучилось, а князя Львова полюбил он ещё больше.
Эту историю Фёдору Толстому передали, когда стало известно про его знакомство с Сергеем Лаврентьевичем, а он вспомнил старый анекдот, едучи в карете князя к Адмиралтейству.
В Летнем саду Львов упомянул о Крузенштерне, и совсем было загрустивший граф Толстой снова воспрянул духом. Ещё бы! Кто из кадетов Морского корпуса, бредивших дальними странами и увлекательными путешествиями, не слыхал этого имени?!
Адам Иоганн Фридрих фон Крузенштерн слыл среди российских моряков легендой. Был и он кадетом, а как началась война со шведами — семнадцатилетним юношей досрочно получил чин мичмана и в кровавом Гогландском сражении сделался помощником командира корабля.
После двух лет войны — ещё три года маялся в Петербургском порту, пока не настоял, чтобы его отправили в Англию, практиковаться на кораблях владычицы морей под командой тамошних адмиралов. Но истинную причину такого стремления Крузенштерна составляла мечта увидеть Индию. А туда можно было попасть только на британском судне: к своей колонии англичане даже близко других не подпускали. Напиравших же французов били нещадно…
…только вот корабль, на который определили Адама Иоганна, сражался с французами не в Индийском океане, а в Атлантическом — у берегов Канады. Когда же лейтенант Крузенштерн собрался назад в Европу, его судно потерпело крушение вблизи Соединённых Штатов.
Президент Вашингтон лично пригласил спасённого офицера к себе на службу для укрепления флота молодого государства. И Крузенштерн, лишившийся денег и застрявший в Америке, пошёл утюжить Карибское море.
Дух захватывало у Фёдора Толстого с другими кадетами, когда наперебой обсуждали они возвращение Крузенштерна на британском судне через Атлантику. Шутка ли — три недели погонь и перестрелок с французами! После недолгой передышки в Англии бравый моряк отправился на самый юг Африки: корабли в вожделенную Индию ходили вкруг африканского континента, и пополняли экипаж на мысе Доброй Надежды — посередине пути. Там Крузенштерн сумел наняться на старенький британский фрегат, который чудом дотянул до берегов Индии и ошвартовался в Калькутте.
