Камни Господни - Строганов Михаил (книги полностью бесплатно TXT) 📗
— Хватит мороку напускать. Вставай, пошли со мной, про все в избе потолкуем!
Семка, вцепившись в колени послушника, стал трясти головой и упираться пуще прежнего:
Савва и не заметил, как юрод раздвинул бутафорский крест, как в руках дурачка стремительно блеснуло лезвие и метнулось под шубу, в живот. Савва ощутил холод, словно по телу провели сосулькой, а через мгновение понял, что руки и ноги его не слушают, тело стало тяжелым и чужим. Свет таял, застилавшая мутная пелена смерти утаскивала его на дно забвения, туда, где белою кувшинкою покачивался на болотной зыби блуждающий по водам смерти рассудок.
Глава 12. Жало смерти
Ночь клонилась к рассвету. Удобное, заправленной пуховой периной ложе снова превращается в пыточную скамью, в разверзшуюся пасть смертного одра. По лбу текут струйки холодного пота, как один большой нарыв саднит плоть. Худо. В голове звучит неотвязно: «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище…» Сколько раз за сегодняшнюю ночь повторил этот псалом, царь не помнил. Он сбился со счета.
Иоанн поднялся, взял странный подарок, присланный ему римским кесарем Максимилианом, подошел к мерцающей лампаде. Это был небольшой кинжал с ножнами, украшенными изображением плясок смерти — Le Dans Macabre, известного гравера Гольбейна. В безумном танце сошлись живые и мертвые, сцепившись подобно палачу и его жертве, слились, как страстные любовники, желающие и ненавидящие друг друга.
Иоанн вздрогнул. Перекрестился. Завернул кинжал в плат, расшитый крестами и защитными молитвами. Воротившись, неспешно лег на ложе. Зачем римский кесарь послал ему этот кинжал? Ни для войны, ни для охоты он не годен, это — ритуальный кинжал, каким в сердце закалывают упырей или ведьм. Но Максимилиан безразличен к молоту нечисти, он борется только за власть. Значит, посылая аллегорию владыке Третьего Рима, кесарь подразумевал иное. Предупреждает об измене, об адских кознях и лукавом роде, царя окружившем и увлекающем во ад?
Иоанн поднялся, выхватил из ларца сверток и, развернув плат, трясущимися руками поднес кинжал к глазам: «Шесть танцующих пар: шесть живых, шесть мертвых… Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть…»
— Гляди, Офонька, и вникай в мерзкое нутро людское, — Малюта Скуратов подвел робеющего строгановского холопа к истерзанному каленым железом человеку. — Знаешь ли, кто таков?
— Истинный крест, не ведаю! — испуганно побожился Офонька, и виновато уставился в пол.
Скуратов довольно хмыкнул и, подбадривая холопа, похлопал его по плечу:
— Очи-то долу не опускай, али девицей стать хочешь?
Стоявшие в застенке заплечные мастера гулко расхохотались.
— Нельзя мне девицей, — растерянно пробормотал Офонька, — сам государь велел наставить раба своего по уставу опричненому!
— Царь сказал, да Бог развязал! — пуще рассмеялся Малюта. — Небось, по чести поглядим, готов ли ты царевым псом стать.
Скуратов приказал вздернуть изувеченного на дыбу и, с важностью обращаясь к холопу, произнес:
— Богомаз это знатный, диакон Николка Грабленой, что и собор Благовещенский писал после Полоцкого взятия, и в Новгороде знатно малевал образа. — Малюта сжал иконописцу лицо в ладонях, забавляясь уродливо изменяющимися чертами. — Из Новгорода и привезен, от Троицы Живоначальной…
Снующий подле Скуратова кособокий палач Чваня заблажил:
— Ой, Николка-то наш, богомаз, писаный уродец! Как только его харю святые угодники выносят? Насмотрятся, небось, да в мучеников оборачиваются!
Чваня подбежал к диакону и плеснул на открытые раны крепким соляным раствором. Дьякон взвыл позвериному, выгнулся на дыбе и, теряя сознание, бесчувственно обмяк.
Офонька понял, что теперь молчать никак нельзя, что теперь будет решаться и его участь: облачится ли он в опричненые ризы, или займет место на этой дыбе.
— Хорошо вы его прищучили, — подавляя тошноту, холоп подошел к дьякону и с размаха ударил его ладонью по щеке.
— Мы и тебя так же сможем, — хихикнул Чваня, тихонечко подталкивая Офоньку к дыбе, — а то и того чище отделаем!
— Бьешь, даже не полюбопытствуя, за что человек муку смертную терпит? — усмехнулся Малюта. — Вдруг перед тобою страдалец невинный, за веру да царя смерть принимает?
Офонька усмехнулся и покачал головой:
— Опричники царю невинных не тронут, ибо сами есть псы государевы!
— Разумно глаголешь, — согласился Скуратов и, прищурившись, негромко спросил: — А ежели я говорил о другом Царе? Тогда как быть?
— А никак! — увереннее ответил холоп. — Наш царь поглавнее Царя Небесного будет! Иначе ему бы власть над чужими жизнями не была дана!
Малюта задумался и, усмехнувшись, негромко отпустил:
— Верно сказал, только за слова такие тебя хоть сейчас вздергивай на дыбу.
Видя, что сказанное может обернуться против него, холоп, повалившись в ноги Скуратову, принялся целовать его сапоги:
— Батюшка, не выдай! Сказал от своего скудоумия, подумал, чтобы вышло как лучше!
— Николка тоже как лучше хотел, — безучастно обронил Малюта. — Годков пять назад малевал диакон в соборе фреску «Грядет Судия праведный». Знатно выписал и Христа, и праведников, и грозного Архангела Михаила, сатану с грешниками во ад спроваживающего…
— Пощади, — ожидая кровавой развязки, ныл Офонька. — Как пес тебе служить стану…
— Только вот ныне посмотрел на сатану государь, да и в нем себя признал, — не слушая холопьих причитаний, бесстрастно продолжал Скуратов. — Стало быть, сотворил Николка великую крамолу, дабы смущать умы православных супротив своего государя. И все эти годы безнаказанно упивался своим грехом, подобно жалу змеиному, отравляя им невинные души.
— Что же делать… пропал! Совсем пропал… — Офонька катался по полу и драл волосы на своей голове.
— Почему же пропал? — удивился Малюта. — Сыщется для твоего спасения средство.
Скуратов подал знак, и палач, перерезав дьякону горло, наполнил миску еще живою кровью.
— Пей, коли жить хочешь, — Малюта протянул холопу собранную кровь. — Опричником станешь!
— Да как можно… — испуганно пробормотал Офонька, пятясь от наступавшего Скуратова.
— Пей! — Мал юта властно сунул миску холопу в лицо, и одуревший от ужаса холоп прильнул трепещущими губами к обжигающей терпкой крови.
— Ваня… Ванечка…
Только улеглась боль, отпустили черные думы…
— Ванечка, пробудись…
Что за голос чудный? Откуда ему взяться?
— Вставай, пошли со мной…
— Нет, нет — смежились очи, наступило долгожданное забытье.
Он почувствовал, как легкое дуновение коснулось лица, разливаясь по телу необыкновенной легкостью, подняло с опостылевшего ложа.
Царь огляделся: свет и пустота, в зиянии разверзшегося мира. Только острые воздушные грани режут глаза, слепят, как зеркала, поймавшие солнце.
— Анастасия!
— Твоей Анастасии больше нет, она умерла.
— Тогда кто ты?
— Не спрашивай, просто иди за мной.
Представился. На сердце стало покойно и тихо.
Оказывается, как не много надо человеку — всего лишь почить с миром.
«Обдержит душу мою ныне страх велик, и трепет не исповедим. И болезнена есть, внегда изыти ей от телесе…» — шепотом читал канон на исход души, но слова таяли, путаясь с неведомо откуда доносящимися до него звуками.
— Ты почто о себе молишься, как о мертвом? — Анастасия подошла к нему, ласково заглядывая в глаза. — Живой ты, невредимый.
