Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович (библиотека книг бесплатно без регистрации .txt) 📗
— Попробуй! — мессер Джованни вручил ему чеканную серебряную чарку, украшенную по краю бирюзой. — Это и есть молдавское красное.
— Именно, отличное! — Юнис-бек, пригубив, причмокнул от восхищения. — Может быть, поэтому они так дерутся?
— Благодатный край вдвойне дорог своим сынам, — заметил мессер Джованни. — Но вспомни, мой Юнис, вспомни голые скалы и пустоши под Скутари! Как защищают их поныне албанцы!
— Аллах велик, — воскликнул Юнис-бек. — Велик и любит своих газиев, ибо ставит перед ними достойных противников! Что за радость биться с трусами! Что за охота скрещивать оружие с тем, кого презираешь!
Мессер Джованни посмотрел на молодого османа с восхищением и тайной завистью. Анджолелло было двадцать шесть лет, Юнис-беку — двадцать. Оба были молоды, но какая между ними пролегла пропасть! Видеть, осмысливать в этом удивительном стане значило понимать и этого юного храбреца, может быть — более, чем прочих. Но как? Как явился в мир этот потомок кочевников Османа? Мессер Джованни потягивал молдавское вино, размышляя над загадкой, являемой его турецким другом. Юнис-бек, несмотря на возраст — участник не одного великого похода Мухаммеда, не слышал воплей терзаемых, сажаемых на кол, заживо сжигаемых. Эти неизбежные для него отзвуки войны, как и пламя, которое ей всегда сопутствует, можно было с улыбкой пропускать мимо ушей. Юнис-бек обитал в воображаемом и реальном мире, в котором жил и в который державно ввел сына его благородный отец, в мире подвигов, мужественных утех, героических песен и баллад. В нем были битвы в поле и за шахматными досками, штурмы вражеских крепостей и книги, морские сражения и мудрые беседы под сенью походных палаток и дворцов, звучали древние песни о благородстве и любви. Иного мира Юнис-бек не знал. И дай бог ему не узнать, — подумал мессер Джованни, любуясь молодым беком. Анджолелло вспомнил героев Шехерезады, на которых был так похож храбрый Юнис: как они, не задумываясь и не мудрствуя, любили, убивали, слагали чудесные стихи, совершали подвиги и жестокости, проявляли высочайшее благородство и невероятнейшее коварство. И все это было у них естественно, как дыхание; все естественнейшим образом вошло в волшебную ткань бессмертных сказок тысяча и одной ночи.
Может, так оно и должно быть? Может, эта нескончаемая, беспощадная игра — следствие и выражение тайного предназначения подлунного мира и человека в нем, их сокровенной сущности, которая роковым образом ускользает от мессера Джованни с тех самых пор, как он начал о ней размышлять?
Храбрость, мой Юнис? Конечно, — молвил Анджолелло. — Но что есть истинная храбрость? В чьем сердце ей место — разбойника или путника, пирата или морехода-купца, на которого тот напал? Того, кто идет на приступ, или того, кто отстаивает крепость? Законное ли она достояние наемника-немца, храбро и преданно бьющегося за того, кто ему платит, человека, торгующего своей храбростью? Или тех дервишей-осман, которые голой грудью, с пением сур Корана бросаются на копья латников?
— Мой Джованни, ты вновь ищешь сложности, — со смехом ответствовал Юнис-бек. — А дело тут просто: храбрость всегда есть храбрость, ибо всегда видна. Может быть, у нее разный вкус, ибо разны люди, — добавил юноша, пригубив снова кубок, — может, и разный цвет. Но я не знаток — ни в винах, ни в сердцах. Пусть об этом рассуждают мудрецы, мое дело — сражаться.
— Не думая вовсе о том, что движет тобою, что рождает в тебе храбрость? — осторожно спросил Анджолелло. — В тебе и в тех, кто преграждает тебе путь с оружием в руках?
Молодой осман отпил еще глоток, смакуя пленное вино, словно ласку красивой полонянки.
— Я не думал об этом, мой Джованни, — сказал он наконец с искренней, обезоруживающей улыбкой. — Может, в этом моя вина; может, мыслить о том — мой долг. Но вот что слышал я: в разных странах не могут понять, откуда храбрость в сердцах осман, столь покорным своим начальникам; ибо древние говорили: рабы не могут быть отважными, а мы-де — рабы. Иные даже находят причину: османами движет-де безумство веры, безумство слепой вражды и ненависти ко всем иным племенам.
— Может быть, они видели наших дервишей, мой Юнис, — в свою очередь улыбнулся Анджолелло. — И наших янычар.
— Тогда они неправы, — отвечал бек. — Истинные османы, потомки тех, кого поднял в поход сам Осман-бей, не поили никогда свою храбрость нечистою водой ненависти. Не злоба гнала турок из глубин Малой Азии, но голод и нужда. А ненависть — от тех, кто влился в наши ряды позднее, особенно же от тех, кто приходит теперь, привлеченный золотом и властью, соблазнившись славою наших знамен. Ведь мы, османы, что бы ни говорили о нас в Мире тьмы, мы так доверчивы и дом наш так открыт! Прими, кто бы он ни был, ислам, и он — уже наш!
— Это правда, — кивнул мессер Джованни. — И двери все для него — настежь.
— Ненависть и злоба — дар пришельцев, — повторил Юнис-бек. — Ты знаешь, что в жилах янычар течет не наша, чужая кровь. Но янычар к нам привозят еще мальчишками, вырвав из родных семей. Гораздо хуже те, которые приходят в зрелых годах, по зрелому размышлению, отрекшись от веры и имени отцов. Они и сеют ненависть, нетерпимость, вражду. На каждом шагу, стремясь показать, как преданны они новой вере и верны султану, — да славится имя его! — они громче всех кричат о мести кяфирам, о священной войне, требуют крови и огня. Ренегаты — так, кажется, вы их зовете? — ренегаты ныне позор наш и бич, ибо на каждом шагу стремятся показывать всем, что они более турки, чем сам его священное величество, прямой праправнук Осман-бея. Старые османы недаром говорят: ренегаты, покарай их аллах всемогущий, погубят наше царство и обратят в пепел плоды наших побед, ибо злобой своей поднимут на осман весь мир.
Юнис-бек протянул хозяину опустевшую чарку, которую итальянец тут же наполнил.
— Вот за что я более всех люблю тебя, мой Джованни, — заключил он уже спокойно. — За то, что ты не похож на них; за то, что не раб ты, но друг, и служишь верно Хранителю справедливости, не изменяя Христу.
Анджолелло не отвечал. Год всего прошел, а как повзрослел этот вчерашний мальчишка! Любимец войска, любимец султана… Последнее, впрочем, ныне значит совсем не то, что в прежние времена, когда в этих словах звучал позор; стареющему падишаху теперь уже не до мальчиков. Но что осталось, действительно, султану Мухаммеду, отказавшемуся в свое время от братьев, далекому от собственных сыновей? Капризная мадонна Слава? Или сам он, Джованьолли, двуногий попугай султана. Или Кара-Али, палач? Да, турки страшны, жить среди турок опасно и тяжко. Но многое простится жестоким османам, пока среди них рождаются такие юноши, как Юнис-бек!
Впрочем, не в каждом ли племени каждый год рождаются прекрасные и храбрые юноши? Разве не восхищают они всех вокруг, как Юнис, пока не обломает и не обточит их, меняя по-своему, буйный житейский поток?
У входа в шатер появился другой алай-чауш с золотым челенком — знаком храбрости на чалме, накрученной поверх легкого шлема. Его священное величество, властитель вселенной, повелевал Юнис-беку и эффенди Джованни без промедления быть в его шатре.
Анджолелло и его гость не без тревоги поспешили к походному дворцу падишаха. На полпути, однако, Юнис-бек не смог сдержать внезапного приступа смеха. Мессер Джованни посмотрел на него с удивлением.
— Мне вспомнились, — шепнул ему Юнис, — слова почтеннейшего среди тех, кого мы зовем новыми османами, его высокой милости великого визиря. «Если отец мой был серб, — сказал недавно лала Махмуд, — а мать — гречанка, кто же тогда, ради аллаха, я сам? Конечно, турок!»
