Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович (библиотека книг бесплатно без регистрации .txt) 📗
Было, как прежде: турки боялись леса, мунтяне боялись молдаван. Воины воеводы Лайоты не были трусами, они храбро бились в других походах, в которые их брал с собою султан. Но натиска здешних витязей и войников не выдерживали. Нагнал на мунтян, видно, страху бей Штефан, когда налетал на них в прежние времена, карая за то, что считал изменой христианству и себе. Но что могли поделать воеводы Мунтении, как могли воспротивиться Мухаммеду?
Скоро в лагере великой армии не станет хлеба. Будут съедены последние овцы, придет очередь верблюдов, воловьих упряжек обоза и пушечного наряда коней. Конину уже едят — обессилевших от бескормицы тягловых лошадей успевают прирезать. Потом будут есть боевых коней. И, если Мухаммед не откажется от упрямства, если двойное кольцо, в которое попало его войско, не удастся разорвать, голодные османы начнут с вожделением поглядывать на своих рабов и союзников — греков, болгар, мунтян, на христианских наемников: запрет ислама на человечину будет прежде всего снят с неверных. И тогда… Мессер Джованни, как ни было жарко, вздрогнул как от озноба; не хотелось и думать, что случится, если дело до всего этого дойдет. Ведь подобное бывало уже, когда венгры осаждали крепость Шабац, когда войска Блистательной порты попадали в трудное положение во время других войн в Азии, Африке и даже в Европе.
Впрочем, паши, визири и беки, сановники походного двора падишаха, улемы, муллы и шейхи ни в чем не терпели еще особого недостатка, совсем не то, что простые воины. Отпускались, как и прежде, припасы и для него, секретаря султана, для его телохранителей и слуг, для его Аники. Мессер Джованни с нежностью поглядел в тот угол, где за пологом палатки что-то шила подаренная ему полонянка. Это худенькое созданьице, почти ребенок, было пригнано мунтянами-гынсарами, в числе других шести или семи сотен женщин, захваченных в первые дни после сражения, когда летучие отряды турок и их союзников еще хозяйничали в округе. Женщин распределили по алаям, по одной на несколько аскеров, переводя из палатки в палатку и из шатра в шатер, под надзором лагерных чаушей. Неделю спустя мессер Джованни приметил Анику и забрал к себе. И вот, прижилась — в его походном доме и, кажется, в сердце.
Мессер Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли, почесал за ухом концом тростникового калама. Болезнь султана, которая, казалось, отступила давно и навсегда, теперь, под Сучавой, снова дала о себе знать. Мухаммед становился все более раздражительным, смертельно опасные для окружающих вспышки его гнева становились все более частыми. И все чаще впадал он в апатию, не допуская целыми днями никого к своей особе, кроме лекарей, палача и самого Джованни, своего верного двуногого попугая. Все оставалось между ними по прежнему; падишах пользовался его советами и услугами, вел с ним долгие беседы, уважал, по всей видимости, за честность, знания и ум. Анджолелло давно не был рабом, получив от султана фирман, объявлявший его свободным. И все-таки Мухаммед обращался с ним, как с вещью, держал на деле в неволе, как прирученную птицу или льва. В льстивой шутке, правду сказать, Анджолелло сам был непрочь напомнить султану об этой своей ипостаси говорящей птицы. «Ты попугай, конечно, мой Джованни, — смеялся в ответ Мухаммед. — Но попугай, чьим клювом со мной говорит вся мудрость Запада!» За годы плена — никуда от этого не денешься — мессер Джованни полюбил свою клетку и, отпущенный однажды на родину, вернулся за эти позолоченные прутья. Кем был он в Виченце в тот год? Одним из многих, разве что с новым прозвищем: «иль Турко» — Турком назвали его земляки. Зато в Стамбуле же, даже в годы рабства — одним из первых. Впрочем, рабы здесь — все: стать жителем этой державы само по себе означало надеть ярмо невольника. Анджолелло ко всему привык, ему было здесь уже хорошо. Даже постоянная опасность со стороны гневного властителя, в эти дни все более грозная, хождения по лезвию ятагана, которым поигрывал Кара-Али, нравилась мессеру Джованни, как и опасности походов и битв. Это была настоящая жизнь, не то что в скучной Виченце с ее торговцами, нотариусами и ростовщиками.
Об этом, однако, не напишешь в тетрадях, которые должны лечь в основу подготавливаемого им жизнеописания Мухаммеда Фатиха. Как и о том, что два года назад, когда он во второй раз покидал Виченцу, богатый суконщик Гвидолацци, заклятый враг семейства Анджолелло, кричал повсюду, что он — предатель.
Нет, мессер Джованни не стал предателем. Он не переменил веры, каких это ни сулило выгод, какого ни обещало головокружительного взлета. Не оставлял без помощи попавших в беду христиан, особенно — итальянцев. Рискуя головой, помогал иногда, как добрый католик, тайным посланцам Рима, в разных обличьях приходивших к нему, когда он менее всего был готов их принять. И все это время служил также султану, верой и правдой, как служат, пожалуй, только турки и дикие родичи их, татары, прославившиеся послушанием и верностью своим царям, бекам и мурзам. Главное же в том, что он, сын писателя Марко Анджолелло из Виченцы, верен тому назначению, которое сам для себя избрал. Он живет в сердце империи осман — в стамбульском ли серале, в походном ли шатре — он все здесь видит, слышит, осмысливает. Его память и разум осваивают и впитывают что было, что есть и даже — что будет. Может ли быть иное место, откуда видно так много и далеко? Он устоит против соблазнов и опасностей, сохранит себя, свои наблюдения и записи. Вернется в Италию. И тогда напишет Книгу. Станет Тацитом, Светонием великого царства осман и его великого царя. В назидание потомству, в поучение монархам и народам, во спасение христианству.
Величественные грезы Анджолелло нарушил легкий шум распахиваемых полотнищ. В шатер секретаря султана, как всегда стремительно, вошел Юнис-бек.
— Уф, жарко! — вздохнул молодой воин, расстегивая ворот и падая на подушки, разбросанные по толстому ковру. — Не чаял уж увидеть тебя, мой Джованни! Проклятые кяфиры — прости меня, мой христианский друг! — проклятые неверные изрубили всех, кто шел с обозом, утащили в лес поклажу, угнали коней, волов, быков и овец. И устроили из возов вот такой костер! — Юнис-бек воздел руки, показывая высоту пламени. — Мои бешлии дрались как львы, полегло почти треть отряда. Но что мы могли поделать, что? Нас засыпали стрелами: эти демоны выскакивали справа и слева, спереди и сзади, падали сверху, вылезали из самой земли! Что у них там неужто вправду драконьи зубы посеяны?!
— А что сказал его священное величество? — спросил мессер Джованни.
— Повелитель был ко мне милостив, велел не пускать к себе, — развел руками Юнис. — Верно, потому, что иначе… — Юноша помолчал, по его челу прошла тень: побежденных беков в эти дни, если они попадались на глаза Мухаммеду, ожидала худшая из участей. — Но как они дрались! — воодушевился снова сын Иса-бека. — Как сражались мои люди и эти дьяволы ак-ифляки! — Юнис снова поднял руки к небу, показывая, что у него просто не осталось достойных слов для описания этой сечи.
С Юнис-беком Анджолелло сдружился год назад, когда молодой алай-чауш пришел к нему за книгами, удивив познаниями в греческом и латыни, беглой тосканской речью. Прошел всего год; Юнис быстро взрослел, мужал, мысль Юниса быстро зрела. И все-таки это был прежний молодой осман — по-восточному пылкий, до безумия храбрый. Но и барин — по знатности рода, по славе отца; но и книгочей — по воспитанию и склонности.
Анджолелло хлопнул в ладоши. Вынырнувший из глубины большого шатра слуга бесшумно приблизился с полотенцем, утер хозяину ноги. Мессер Джованни сунул еще влажные ступни в остроносые, шитые золотом папучи, опустился на подушки напротив гостя. Появился шербет, серебряная сулея с вином.
— В скромном шалаше убогого неверного не грех и выпить, мой Юнис, — усмехнулся итальянец. — Готов принять за тебя всю кару.
— Коран запрещает вино, — с улыбкой ответил Юнис, — но ничего не говорит о ракии, которую в этих местах называют холеркой. И все-таки вино лучше ракии, а грех простится тому, кто сражается за ислам. Здешние ак-ифляки, говорят, делают отличные вина.
