Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
— То-то вы такие загорелые да мускулистые!
— Мускулов у них не занимать стать.
Гриневич стремительно обернулся.
Перед ним стоял мокрый, полуголый, улыбающийся Пётр Иванович. В руках он держал, прижимая к животу, бурдюк, такой же, как у горцев.
— О-о! — только и мог выговорить комбриг. — Доктор!
— Алексей!
И хоть с доктора стекала ручьями вода, они обнялись.
— Что вы здесь делаете, Пётр Иванович?
— Купаюсь, как видите.
— Нет, вообще... как вы сюда попали?
— По врачебным делам, Алексей Панфилович... Но простите, я продрог... бегу... Ещё раз хочу...
И, шлёпая по камням босыми ступнями, доктор побежал вверх.
— Я с вами, — крикнул вдогонку Гриневич.
В тот день Гриневич испробовал сам горное купание. Вместе со стариком, которого звали Мустафа-Камень, и доктором он прыгнул в теснину пять или шесть раз. Только первый раз он испытывал волнение, похожее на страх, и то в те мгновения, пока он ещё летел в воздухе. В другие разы он прыгал уже уверенно, и хотя у него захватывало дыхание, но страх прошел совершенно, и он заслужил даже сдержанную похвалу Мустафы-Камня. Прыгали и бойцы. Особенно хорошо получалось у латыша Гедвиласа и херсонца Дзыбы. К тому времени на камнях и скалах собрались десятки горцев-дехкан. Они прыгали вместе с Гриневичем, хлопали его по плечу и восклицали: «офарин!» Налёт отчужденности и недоверия, который чувствовался вначале, известная скованность, порождённая издавна недоверием горцев к незнакомым людям, постепенно исчезала. Бойцы и дехкане, обнажённые, все в искрящихся капельках, стекающих по их телам, сидели на гальках и валунах, беседовали о самых обыденных вещах: об урожае, о неудобствах пахоты на крутых склонах, о рабочих волах. Когда купание кончилось, красноармейцы и горцы расстались друг с другом не без сожаления. Гриневич отказался заехать в кишлак, и старик Мустафа-Камень обиделся.
Расставаясь, Гриневич обещал обязательно приехать в гости, попрыгать со скалы и искупаться в бешеной теснине радуг, как он её мысленно назвал.
Доктор поехал вместе с Гриневичем.
Оказывается, Пётр Иванович находился здесь уже недели две, успел получить признание как врач тем, что вылечил от конъюнктивита добрую сотню детишек. Доктор стал здесь своим человеком.
Гриневич рассказал о событиях последнего месяца. После гибели Энвербея басмачи притихли. Но вскоре опять подняли голову. На смену Энвербею появился турок Сами-Паша. Ибрагимбек тоже активизировался. Бесчинствовали и многие другие банды. Но, самое главное, народ понял, что басмачи — враги свободы и жизни, и всё больше склонялся на сторону Красной Армии. Советская власть стала единственной прочной властью в горной стране.
Вспомнили Гриневич с доктором и старых друзей. Добром помянули слав-ного, стойкого Файзи.
— Отряд теперь носит имя большевика Файзи, — рассказывал Гриневич, — теперь им командует Юнус, помните солдата Юнуса? Отличный командир из него получился. Недавно мы с ним навестили Шакира Сами. Не повезло старику. Сколько ударов обрушилось на его семью. Он не может забыть смерти сына... Одна у него надежда, что когда-нибудь он сможет назвать членом своей семьи командира Юнуса...
— А что думает по этому поводу Дильаром? — спросил доктор.
— Я видел её. Она всё так же мрачна, но в её демоническом взоре, когда она глядит на Юуса, зажигаются тёплые огоньки...
— Да, — вдруг сказал Пётр Иванович, и лицо его сразу как-то осунулось, — я очень рад, что вы направляетесь на юг. Возьмите нас с Алаярбеком Даниарбеком.
— А куда вы едете?
— Я еду в Кабадиан... Гм, может быть, это... вам покажется странным... но я хочу... положить на одной могиле камень. На ней высекут надпись: «Разве можно поразить солнце кинжалом? Разве можно ему сделать больно? Разве можно погасить его?»
— Поэтично... Но кому вы хотите поставить памятник?
— «Глаза у неё цвета ночи», — сказал бы про неё поэт Шибаргани. Я говорю о бедной Жаннат…
— Камень? Надпись? Да она жива и здорова.
— Что-о? — больше Пётр Иванович не мог ничего сказать.
— Я говорил, что она аджина, — сказал Алаярбек Даниарбек, — что она даже из-под земли выйдет... из могилы! Ой-бой...
По рассказу Гриневича, после перестрелки на базаре в Курусае комэск Сухорученко доставил Жаннат на погранзаставу к Пантелеймону Кондратьевичу, а он переправил её на пароходе в Термез. Оттуда по путевке Центрального Комитета комсомола молодая женщина уехала в Москву учиться.
— А сколько ехать до Москвы? — спросил Алаярбек Даниарбек.
— Далеко, — сказал Гриневич, — три с половиной тысячи вёрст.
Алаярбек Даниарбек вздохнул.
— Надо приготовить кое-чего, Белка подкормить, новую подпругу приобрести...
— Что вы там болтаете? — рассердился доктор.
Но Алаярбек Даниарбек уже шёл к конюшне, бормоча:
— Другой бы радовался, а этот раздражается... У любовников условный язык! Что поймёт здесь верблюд, пасущийся в степи!
Он остался чрезвычайно доволен собой, что последнее слово осталось за ним, и запел:
Я пойду за тобой, даже если ты
Протащишь меня сквозь игольное ушко!
Глава сороковая. ДЕРВИШ
Когда восходит солнце, гаснет свеча!
Преклоняюсь перед тобой, Родина мать.
Рудаки
Время подобно мечу.
Хайола
Глаза Сеида Музаффара не отрывались от сумрачного, но спокойного лица Петра Ивановича. Но прочитать что-нибудь на нём никто бы не смог. Доктор был врачом старой школы, которая учила, что больному необязательно знать, что с ним.
— Воды!
Алаярбек Даниарбек полил из кумгана доктору на руки, и Пётр Иванович также долго и старательно мыл руки теперь, как и перед операцией.
— Да благословит аллах... тебя, ференг, — прохрипел раненый, — пусть продлятся твои годы... Опять я твой должник отныне... Ты теперь будешь богат, табиб... все мои сокровища... да станут твоими...
Искоса взглядывая на лицо ночного гостя — не бредит ли он, — Пётр Иванович чёткими движениями укладывал инструменты в сумку. Лицо больного изменилось. Оно как-то посерело, черты его заострились. Не скрывая тревоги, доктор взял пульс.
Тонкие губы Сеида Музафрара чуть шевельнулись.
— Доктор, вы читали Омар Хайяма?
Пётр Иванович кивнул головой.
— Помните его слова: «На базаре видел я горшечника, который с силой месил ногами глину, а глина ему говорит языком глины: «Я тоже была подобной тебе, обращайся со мной бережней»... Как хорошо сказано!
— Вам нельзя говорить много, больной.
— Ангел смерти ходит рядом, доктор... Надлежит настроиться на соответствующий лад... Жизнь — тонкий волосок, но крепче, каната, и всё же достаточно поднести огонёк спички — и... Доктор, скажите... Моё состояние плохое?
Перестав считать пульс, Пётр Иванович вынул из кармана две пули и, подкинув их на ладони, усмехнулся в усы.
— Батенька вы мой, неужели вы воображаете, что стали здоровее после того как две таких штучки басмачи вогнали вам во внутренности?.. Удивляюсь, что только один ангел смерти мерещится вам, а не двадцать. Потерпим. Организм у вас богатырский...
— О аллах, жизни осталось только, чтобы шевелить языком...
— На вашего «аллаха» я отвечу: «Всё в руце божьей...» Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся, а вот встретились. И счастье ваше, что встретили вы именно меня — врача.
