Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
Потому-то все сидели важные, красные, потные, показывая яркостью, пестротой и количеством халатов свою важность и богатство.
Сюда, в шатер к Энвербею, собрался весь цвет вождей ислама, могущественного священного войска. На почётном месте высилась могучая плотная фигура заместителя Энвербея Давлет Мингбая. Сидел тут багровый напыженный Даниар. Да и почему не пыжиться ему, когда у него четыреста отчаянных сабель? А рядом с ним Мадраим Кудратбий, придворный вельможа и дипломат. В его банде тоже с полтысячи головорезов, а поближе арбоб и купец Самыг-Тыква. У Тыквы тысяча его же вооружённых батраков и чайрикеров. А там дальше Давлет Мингбай, локайский феодал, соперник и тайный зложелатель Ибрагима-конокрада, Султан-ишан, пугающий своей садистской жестокостью даже изощрённо жестоких курбашей, ишан Исхак, — ближайший помощник Ибрагимбека, Алимардан Датхо, вся слава которого — в уме-нии готовить андижанский плов, Муэтдин — киргизский курбаши, приехавший для переговоров от имени Курширмата из далёкой Ферганы, Латиф Диванбеги, уполномоченный кровавого Абду-Кагара, неистовствующего в степях, к северу от священной Бухары, сам страшный Тугай-сары и многие другие.
Сидел среди других и Каюм Токсаба, откуда он взялся, кто ему дал чин токсабы — никому не было известно. Старый, даже дряхлый, он неутомимо молился в положенное для молитв время и своим зловещим взглядом из-под клочковатых седых бровей гнал на молитву даже самых бесшабашных из басмачей в лагере Ибрагимбека. Удивились сегодня все появлению Каюма Токсабы, потому что однажды он прочитал нотацию даже самому зятю халифа за то, что тот не соблюл намаза хуфтан. Фанатизм Каюма Токсабы вошёл в пословицу. Говорили про него, что ни слабость, ни болезни не мешали ему принимать участие во всех походах Ибрагимбека и давать ему советы. Едва звучал барабан, и Каюм Токсаба спешил взгромоздиться на коня.
Прибыл и Касымбек, но с лицом, закрытым концом чалмы. Сейчас же шепотком разошелся слух, что проказа окончательно погубила курбаши и что от лица его ничего не осталось, сгнило. И когда он сел за дастархан, по обе стороны сразу же образовалась пустота.
Собрание не начиналось долго: ждали ишана кабадианского. Зноем дышал огромный газокалильный фонарь. Дымили, коптели факелы. Напряженно сидели басмаческие главари, похожие в своих тяжёлых одеяниях на кули с мукой, невообразимо распухшие, неповоротливые, выпучив глаза и обливаясь потом. Никто и не обращал внимания на богатый дастархан, уставленный всяческими сладостями: прозрачным «кандалятом», жёлтой липкой самаркандской халвой, витыми «печаками», фисташковой нугой, конфетами «московли», чашечками с виноградным мёдом — шинны, блюдечками с кишмишом — чёрным и прозрачным изумрудным; изюмом; коринкой, орехами, миндалем, фисташками, леденцами, халвой «хуфта», сахаром с миндалем, кунжутными палочками, мучнистыми «собуни», сладостями из виноградного сока и муки «варокат», гиждувенскими «сари чубин», ургутским кишмишом с жареным горохом, сушеным ходжентским янтарным урюком, гузарской халвой «таранджабини», мешхедским рахат-лукумом, халвой «яхак», кувшинами с багдадским шербетом, ломтиками афганских сластей «терра саринджони», маковками обыкновенными и маковой халвой, орехами в сахаре, цукатами из Индостана, тахинной халвой из Кашгара — «террича»... Всё имелось на дастархане: и сладости, и горы великолепных фруктов и нежнейших лепёшек, тающих во рту Пирожков и обыкновенных, и сладких, и наперченных — обжигающих. Одного не хватало на дастархане... Увы, ни одной бутылки не увидели гости, и многие в глубине души посетовали на чрезмерную строгость Энвербея. Поэтому не очень-то все набросились на угощение. Изредка только кто-нибудь неуклюже поворачивался всем телом и кряхтя тянулся рукой к блюдечку с леденцами или фисташками.
Народу всё прибавлялось. Полог шатра отдергивался, и вваливался новый тюк перепоясанных халатов. Ошалелый от рева карнаев, сурнаев, жары, дыма, гость зыркал глазами по рядам и шагал по проходу вперёд. В мареве дыма и чада он сразу же усматривал свободное место в дальнем конце шатра у возвышения и устремлялся к нему. Едва он собирался усесться, как чувствовал, что его удерживают чьи-то руки. В раздражении он оборачивался, и из груди у него вырывался возглас:
— Оббо!
На него смотрел провалившимися глазами череп. Хриплый шёпот Шукри-эфенди вежливо уведомлял:
— Здесь место ишана Кабадианского.
— О, — бормотал курбаши, — сам ишан прибудут.
И он грузно втискивался куда-нибудь поближе к возвышению и шёпотом сообщал соседям потрясающую новость — сам ишан кабадианский приезжает. Почти все сидели молча, раздражённо поглядывая вокруг, кашляя от дыма.
Новость об ишане Кабадианском взволновала и взбодрила всех. О, значит, предстоят великие события. Ишан кабадианский Сеид Музаффар упорно, несмотря на многочисленные приглашения, ни разу до сих пор не посетил зятя халифа. Сидел себе в своём Кабадиане и не откликался на зов Энвербея. Создавалось даже впечатление, что Сеид Музаффар просто игнорирует верховного главнокомандующего всем исламским войском.
Шёпотом передавали слушок, что как-то раз Энвербей поступился своим гонором и поехал в Кабадиан, Уж слишком большим влиянием и уважением пользовались испокон веков кабадианские ишаны во всей горной стране, и слишком важно было заручиться содействием и благосклонностью Сеида Музаффара.
Но говорили все так же шепотком: ишан Сеид Музаффар так и не вышел к Энвербею, и зятю халифа пришлось отбыть восвояси ни с чем.
И вот теперь сам ишан, потомок пророка Сеид Музаффар, жалует к зятю халифа. Есть отчего раскрыть рот удивления, есть отчего проникнуться уважением к Энвербею. Значит, плохи дела большевиков, значит возвышается дело исламской религии. Придется, пожалуй, поступиться кое-чем и поклониться пониже этому непрошенному турецкому пришельцу Энвербею. Даже стало заметно, как спесь и гордыня постепенно начали стираться с потных физиономий курбашей и беков. И уже не так они пыжились и давились от спеси. Подобострастие трусливо замерцало в их глазах, когда они поглядывали на возвышение, где вот-вот должен был появиться могущественный зять халифа.
Внезапно наступила тишина. Карнаи, сурнаи, барабаны сразу же смолкли. Все взоры устремились на вход.
Но тут же послышался голос в другом конце шатра.
— Джаноб-и-Али, их высокое могущество! — прокричал мёртвоголовый адъютант Шукри-эфенди. — Тише! Комадующий армией ислама! Зять халифа! Господин Энвер-паша.
Все обернулись.
На возвышении стоял Энвербей, выпятив грудь, по-наполеоновски засунув палец левой руки между третьей и четвертой пуговицами мундира, увешанного орденами турецкими и европейскими. Чёрные стрелки усов топорщились, глаза щурились от света и дыма.
Рядом с Энвербеем стоял в скромном не по сезону суконном костюме и персидском куляхе Мохтадир Га-сан-эд-Доуле Сенджаби и с любопытством смотрел на собравшихся.
— Внушительное зрелище, — негромко сказал он.
Деревянным жестом Энвербей вскинул вперед руку, приглашая начавших с трудом приподниматься курбашей сесть, и громко сказал:
— Бисмилла! Да утвердится и возвеличится могущество и мощь разящего меча пророка Мухаммеда, да произнесется имя его с подобающим трепетом и уважением.
Все провели ладонями по бородам и сказали хором:
— О-оминь!
— Аллах экбер! Приступим к совету! Славные газии, воины, наступил день свершений. Великие дела предстоят нам. Завтра мы начинаем великий поход на большевиков. Точите сабли, заряжайте винтовки. Храбрые мои львы, ударим на врага. Но, о мусульмане, в наши ряды пробралась измена. Чёрную кость — народ — разъедает червь жадности. Когда раб зажиреет, в колодец плюнет. Когда собака зажиреет, хозяина укусит. Крепко держите плётки, рвите спины, ломайте большевистский дух. Тушите пышащее пламя нечестия. Не давайте потачки бездомным нищим, когда они смотрят исподлобья. Помните: люди чёрной кости — враги нам. Бедняки — смута в войске. Берегитесь. Видишь вражду — искореняй! Кончай! Дух большевизма души! Враги без головы лучше! Не медли! Кончай! Кроткость — преступление. Будь беспощаден! Мягкость — беда! Пленных истребляй, сей ужас...
