Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
— Что же, лошадка, — говорил он, — мы, конечно, сидим на тебе спокойно, тихо. Седло удобное, спина у тебя не побита, ходка у тебя, лошадка, мягкая, ровная. Конечно, не такая красивая у тебя внешность и шаг похуже, чем вон у того конька, на котором едет почтенный человек с отвисшей губой до пупа, с бровями, в которых может и коза заблудиться...
Горец помолчал и, не дождавшись ответа от получившего такое неслыхан-ное оскробление Алаярбека Даниарбека, решил бросить ещё один камешек:
— Не спотыкайся, собака, — одернул он свою лошадку, — не забывай, что ты имеешь честь везти на своей костлявой спине самого Курбана-грамо-тея. А кто такой Курбан? О, Курбан почтенный человек, богатый человек, владелец стада коз... Один козёл, две козы, а? Большое стадо, а?.. Зачем же ты, лошадка, трясешь и подкиды ваешь Курбана на своей спине так, что у него в животе кишка за кишку цепляются... Ты скажешь, затем, что нельзя отставать от великодушного и знаменитого, нанявшего нас, Курбана, в проводники, господина совершенств, мудрого домуллу, имя и занятия коего нам, к нашему стыду, к сожалению, неизвестны, так что мы даже не знаем, как их надлежит величать. Впрочем...
— Эй, ты, камнеед, — с досадой выдавил из себя краснолицый, — ты закроешь, наконец, рот?! Помолчи!
— Ты слышишь, моя лошадка, ему не нравится мой голос, — ничуть не испугавшись, проговорил Курбан и вызывающе хихикнул. — Человеку язык дан, чтобы говорить. Лучше брань, чем молчание.
— Молчащий рот хуже щели в стене, — поддакнул Алаярбек Даниарбек, приосанившись, — но, почтеннейший говорун Курбан, или Камнеед, не расшаталась ли у вас челюсть: от болтовни ваш язык извалялся во всяческом соре, навозе, колючках и...
— А ваш, если разрешите заметить, протянулся до Самарканда и треплется на Регистане, поражая слух горожан всякой чепухой...
— Но, дорогой Курбан-грамотей, — прервал начавшийся спор доктор, — вы здешний, я вижу, человек, и не соблаговолите ли посоветовать нам, путешественникам, где бы остановиться в Магиане на ночлег?..
— И доставить удовольствие желудку, — поспешил добавить Алаярбек Даниарбек.
— Насчёт ночлега и желудка? — переспросил Курбан-грамотей. О, я вижу теперь, что вы обыкновенные смертные и заслуживаете доверия. Люди злых намерений не интересуются ужином и ночлегом.
— Твои слова — бальзам после смерти, клянусь! — рассердился Алаярбек Даниарбек — ты что, нас джиннами рогатыми считаешь?..
Произнося слово «джинн», он сам испугался и украдкой глянул на скалы, принявшие в сумерках странные, угрожающие формы.
Слушая болтовню Алаярбека Даниарбека и Курбана-грамотея, доктор всё приглядывался к краснолицему путнику и всё более приходил к заключению, что он не из здешних мест.
Видимо Курбан-грамотей побаивался своего хозяина и не хотел о нём много говорить, но надо было знать Алаярбека Даниарбека, чтобы понять всю тщетность такого намерения. Нарочно замешкавшись и загородив своим Белком тропинку, Алаярбек Даниарбек заставил Курбана выложить всё, что тот сам знал.
Нанял Курбана-грамотея краснолицый проводником через горы два дня назад в Пенджикенте. Едут они не спеша через Суджену, Косатарач в Магиан и дальше. Зачем едут, конечно, ему, Курбану, знать не дано, но заплачено ему, Курбану, хорошо, настоящими полновесными николаевскими пятирублевками.
Тут же Курбан-грамотей полез в поясной платок и извлек две золотые монеты. Похваставшись ими и даже дав Алаярбеку Даниарбеку попробовать на зуб, Курбан поспешил доложить, что едут они хорошо: хозяин останавлива-ется только в хороших домах и покупает каждый день мясо, а черствых лепёшек не позволяет подавать себе. Со всеми расплачивается серебром и золотом.
— Аллах да сопровождает нас своим благословением в пути. Хороший хозяин, только вот кто такой, зачем и куда едет — неизвестно.
Нервно прислушивавшийся к болтовне Курбана-грамотея краснолицый вдруг пробормотал что-то вроде «Скотина!» и, повернувшись к доктору, неожиданно с любезной улыбкой сказал по-узбекски:
— Дорожным спутникам необязательно знать имени друг друга, но ваше лицо мне симпатично, и я хочу вам открыться.
Говоря, он испытующе смотрел в лицо доктору, проверяя, понимает ли он.
— Очень приятно, сказал доктор и, протянув руку представился: — Врач из Самарканда. Еду в горы по вызову к больным.
— Очень приятно, очень приятно... Аллах дает хорошего спутника... А мы командированы тоже из Самарканда в Магиан и дальше... В Магиане поужинаем. Там есть где.
Весь спуск с Красного перевала доктор разглядывал нового товарища по путешествию и приходил все больше к заключению, что где-то его видел.
Одна особенность спутника привлекла, внимание Петра Ивановича и вызвала в нём какие-то мучительные ассоциации.
Пальцы! Пальцы Краснолицего жили независимой жизнью от их обладателя. Они всё время крутились, вращались. Они потирали друг друга, барабанили по рукоятке камчи, по луке седла. Пальцы рассказывали...
«Где я видел такие пальцы? — думал Пётр Иванович. И непрерывное шевеление этих пальцев, которые в сумерках стали совсем похожими на какие-то самостоятельно живущие существа, суетливо неприятные, увело почему-то доктора в его воспоминания ужасно далеко. В сознании всплыли Забалканский проспект в Петрограде, Нева, мосты... какие-то люди, тени... но и всё... Пётр Иванович мучительно напрягал память. Но бесполезно. Осталось только философски констатировать: «Память человека стирается, точно медная полушка в деревянной чашке дервиша».— И вдруг Петроград ушел куда-то в сторону, исчез, и всплыл грубый деревянный стол, на шершавой доске стола шевелящиеся руки, прыгающие пальцы и...
— Да мы же с вами встречались, — воскликнул Пётр Иванович, — в Бухаре встречались... Вы не из особого отдела дивизии? Вы... вы не Амирджанов?
— Совершенно верно, доктор, — хихикнул Амирджанов. — А я всё смотрю, не признаёт меня доктор. Я вас ведь сразу признал. За ужином надо обязательно обмыть встречу. Только из армии я демобилизовался. Служу военкомом в Самарканде.
Предвкушение ужина развеселило Амирджанова. Он приказал Курбану-грамотею подъехать поближе и засыпал его вопросами, какие лепёшки пекут в Магиане, можно ли достать там мясо, есть ли в чайхане большой котел, не лучше ли положиться на гостеприимство какого-либо почтенного магианца.
О тем, что Амирджалов любит покушать, говорили жировые складки на его шее, толстые щёки, маслянистые губы. Большой живот его, не умещавшийся в седле, переваливался через луку и нависал над гривой коня, кряхтевшего под солидной тяжестью на подъемах очень громко. Именно живот, судя по брошенному вскользь намёку, явился причиной ухода Амирджанова с военной службы из особого отдела.
— Что ж, человек без пищи жить не может, — философствовал вслух Амирджанов, — а меня вечно мой начальник Пантелеймон Кондратьевич упрекал. Теперь меня упрекать не станут. Живот придаёт достоинство человеку.
— Может быть вы думаете, — иронизировал Алаярбек Даниарбек, — вы думаете, что человек живет дляеды? Нет, человек ест, чтобы жить.
Но, избавленный от заботы сохранять военную выправку, Амирджанов отдался своей невинной страстишке. Сейчас же по приезде в Магиан, он занялся ужином с таким азартом, что забыл обо всём. Он тщательно вертел в руках, крутил, щупал, нюхал принесенный ему кусок свежего мяса, проверяя, много ли на нем жира. Он охал и стонал: «Какая тощая теперь, в наше тревожное время, баранина». Несмотря на свою грузность, он сам сбегал куда-то наверх в домик местного огородника достать какую-то особенную, только Магиану свойственную морковь. За луком он послал Алаярбека Даниарбека за версту к одному давно переселившемуся из Намангана в здешние края мулле Салахуддину. «Только наманганцы умеют выводить лук, сладкий и в то же время острый, чтоб глаза щипал». Доктор тогда крикнул Алаярбеку Даниарбеку: «Прихвати, пожалуйста, что-нибудь и для нас из продуктов»,— но Амирджанов с таким оживлением, горячностью воскликнул: «Что вы, что вы, уважаемый доктор. Разве можно! Вы мой гость», — что доктор не стал беспокоиться об ужине и пошел по домам кишлака посмотреть, нет ли больных, требующих медицинской помощи. Возвращаясь в сумерках, он издалека уже почувствовал приятный запах и невольно сглотнул слюну. Целые сутки пришлось трястись в седле, а в рот ничего не брали.
