Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
И начал озираться. По бледному лицу его катились капли пота. Взгляд стал жалкий, растерянный. Пальцы быстро перебирали край одеяла. Он повторил едва слышно:
— Где Иргаш?
Всё ещё прижимая девочку к себе, Шакир Сами тихо сказал:
— Рассказывай, Дильаром.
Дильаром рассказала историю своей любви к Рустаму, историю старую, как мир.
Уже став на чужбине женой Иргаша, Дильаром задала ему вопрос: когда- они уедут на Родину?
Он грубо оборвал её:
— Твоё дело — услаждать мужа, заботиться о муже.
Но когда она не успокоилась и снова задала вопрос, он замахнулся на неё и закричал:
— Я знаю, ты думаешь, сука, о Рустаме!
Иргаш наклонился к ней, плачущей, и заорал:
— Хорошо, что я помешал тебе снюхаться с ним, с моим красавчиком-братцем, а то быть бы моему ножу а чёрном сердце Рустама.
Он рассвирепел. Глаза его выкатились из орбит, и, колотя себя кулаками по голове, он выкрикивал:
— Годы я ходил около них, около нежных влюбленных, около голубков, смотрел, как они воркуют. Я поклялся, что буду мять твоё тело вот этими руками. Я говорил ему, чтобы не крутился под ногами, не мешал мне. Я предупреждал: «Рустам, уйди с дороги, не попадайся мне под нож! Берегись!» А он... Упрямец!
— Рустам? — испугалась Дильаром. — Что ты говоришь?
— Да, возлюбленный твой Рустам! Он забыл, что старших надо слушать. Ну и допрыгался. Собака!
Он сказал это слово яростно, с ненавистью.
— Подумаешь, революционер! Забыл братец, что революционерам по улице ходить надо осторожно!
— Что ты сделал с Рустамом? — закричала Дильаром и вцепилась в горло Иргашу. С трудом он оторвал её руки от своей шеи.
— Сильна, красавица! — пробормотал он и повертел головой.
— Рустам, — воскликнул он, — и из могилы ты на меня смотришь. Ой, нет! Не испугаешь! Я тебя не убил, я тебя пальцем не тронул. Тебя закопали палачи, живым закопали... Не смотри на меня так... Капли крови твоей я не видел... Оттуда...
Пятясь задом, он выбрался из комнаты...
Раскачиваясь сидела на постели Дильаром. Оцепенение охватило её мозг. Она видела только лицо, прекрасное лицо Рустама, его карие, добрые, любящие глаза, его нежные щеки, губы, которые так целовали её. И глаза его засыпаны землёй, и лицо, и губы...
Дильаром стала ещё красивее в своём горе, ещё желаннее для Иргаша. Его меньше всего интересовали её переживания. Он требовал от неё выполнения супружеских обязанностей. Иргаш получал садистское наслаждение, когда она пыталась оказывать сопротивление,
Он только сказал ей:
— Раз и навсегда... Если ты упомянешь проклятое имя, я подвешу тебя к потолку и буду бить плетью до тех пор, пока не сорву мясо с твоих костей.
И он повесил на стенку на видном месте длинную тяжёлую плеть, сплетённую из полосок сыромятной буйволовой кожи. Одним ударом такой плети палач убивал человека.
Дильаром подошла к стене, сорвала плеть с гвоздя и вышвырнула её во двор.
Ни слова не говоря, высоко подняв голову, она ушла в комнату к отцу.
Посидев несколько минут с совершенно ошеломлённым лицом, Иргаш покачал головой, приподнял палас и циновку, сплюнул на пол. Он не крикнул, не погнался за Дильаром. Дикий, неукротимый, он тогда сдержался, смолчал...
Вот и всё, что знала Дильаром. Она сидела и смотрела куда-то в пространство.
Шакир Сами молчал, покачивая на руках заснувшую Насибу.
Молчал и Файзи. Мертвенная бледность разлилась по его лицу. Нос заострился.
Ночью он бредил...
И теперь, когда Файзи лежал, прикованный болезнью к ложу из тонких одеял, теперь, когда ночь медленно ползла по степи, вспоминая, он вызывал из небытия своих друзей. Файзи опять сидел вместе с ними, разговаривал. Он видел их живых, полных сил, в кромешной тьме тихой комнаты. Сайд Чибин, Мулла Мирза, Рахмат Манун, Абдуссаттар! Увы, он даже не знал полностью их имен и фамилий. Он даже не уверен, что это их настоящие имена и фамилии. Ведь все они, как и сам Файзи, работали в глубоком подполье в условиях самой строгой конспирации. Их имена неразрывно связаны с именем Иргаша. Сайд Чибин и Мулла Мирза привозили тайком оружие из Туркестанской республики, и Иргаш знал об этом, потому что он в этих операциях исполнял обязанности арбакеша. Рахмат Манун печатал листовки в Кагане и сдавал Иргашу, а уж Иргаш привозил их тайно в Бухару. Абдусаттар знал хорошо пуштунский язык, и ему поручили пробираться в афганские казармы и вести агитацию, а Иргаш, именно Иргаш, доставал Абдусаттару форменную одежду афганского сарбаза. Да, Иргаш, молодой, сильный, дерзкий, считался всегда и везде незаменимым. Он проходил через самые серьёзные опасности поразительно легко. Теперь Файзи понимает: слишком легко. Он оказывал неоценимые услуги организации. Но почему не любили Иргаша? Почему? С болью в сердце припоминал те дни Файзи. И снова из темноты возникало лицо Сайда Чибина, простое суровое лицо рабочего, все в морщинках, с седыми ферганскими усами. Сайд Чибин приехал, как и его друзья, в начале 1919-го из Катта-Кургана по заданию туркестанских большевиков. Сам Сайд Чибин служил в железнодорожном депо. Руки его потемнели и растрескались от мазута и жара горнов. Даже сейчас в его образе, ожившем в мыслях Файзи, кожа лица вся пестрела черными пятнышками — следами искр. Суждения Сайда Чибина отличались категоричностью: «Сколько лет неистово ждали сердца простых людей свободу. Свобода пришла, а джадиды только шевелят ушами и тыкаются носами в пыль при слове «эмир». А эмир — кто? Собака, захлебнувшаяся кровью трудящихся и валяющаяся в собственном дерьме, вот кто». Перетирая тряпкой дула винтовок, вынутых из только что распакованных ящиков, Сайд Чибин мечтал о часе, когда эти винтовки станут изрыгать огонь и пули на стены эмирского дворца. Но Сайд Чибин не дождался желанного часа: его схватили люди эмира и казнили. За два дня до провала он с ожесточением доказывал: «Обманным путем в наши ряды пробрались контрреволюционеры — агенты буржуазных националистов и британских империалистов. Они хотят сорвать революцию. Но недолго им ходить. Я доберусь до них!» Тогда думали, что Сайд Чибин страдает болезненной подозрительностью. Тогда Файзи и Абдусаттар потребовали, чтобы он назвал имена. «Нас здесь семеро. Говори, кого имеешь в виду». Действительно, на заседании подпольщиков присутствовали Файзи, Сайд Чибин, Рахмат Маънун, Мулла Мирза, Абдусаттар, Иргаш и Рустам. — Люди проверенные, но Сайд Чибин уклонился: «Нет, Файзи, ты не поверишь. Соберу доказательства...» И... он ушёл. И навсегда осталось перед глазами Файзи его суровое лицо, мрачный взгляд. Абдусаттар тогда только покачал головой. Мягкий, с нежными руками, с румянцем на щеках, он казался цветком иной страны, иных небес, пересаженным в пышащую зноем, жаркой пылью, раскалённой глиной землю Бухары. Он и сейчас во мраке смотрит на Файзи мечтательно, и губы изящного рисунка под волнистыми усиками кривятся в ироническую улыбку: «Ничего! Сайд Чибин много кричит, но не надо обижаться». Абдусаттар был в душе немного поэт; всю жизнь проработал ткачом, а труд ткача благоприятствует развитию мечтательности. Безумно Абдусаттар любил поэзию, но знал её мало. Бедность закрыла ему дорогу в школу. И он всегда, даже приехав вести борьбу с эмиром из подполья, всегда говорил: «Главная наша беда — невежество. Мы все невежды. У нас поголовная неграмотность. У нас нет школ, у нас нет врачей, у нас нет философов. Куда мы годимся!» Он жаждал революции, чтобы разнести в пух и в прах цитадель невежества — Бухару. «Тогда свободный бухарец протянет руку Москве, и просвещение хлынет к нам широкой Аму-Дарьей! Вот только вытащу на аркане эмира из его арка толпе на растерзание». Увы, и Абдусаттар не увидел осуществления своей мечты. Умирал он в застенке арка спокойно, с непреклонным мужеством, удивившим и напугавшим палачей. С ужасом они потом рассказывали: «Не человек — железо. Мы разжигаем угли под его ногами, а он: «Ничего, ничего, раздувай огонь. Хочу взглянуть в лицо своей смерти!» Большевиком Мул-ла Мирза стал в дни Октября в Ташкенте. Кустарь-кожемяка из махалли Самарканд-Дарбаза, он одним из первых староташкентских пролетариев сражался в рядах Красной Гвардии. Он сам попросился у Михаила Васильевича Фрунзе поехать на подпольную работу в Бухару и сам, будучи бедняком, нашёл очень быстро дорогу к сердцам бухарских кустарей-бедняков. Безрассудно смелый, он на глазах эмирских миршабов вёл «возмутительные» беседы среди людей и поносил эмира на чём свет стоит. Он уходил от полицейских под самым их носом, нагло усмехаясь в свою пышную бороду. Да и что они могли поделать? Они по доносу своих соглядатаев кидались ловить опас-нейшего смутьяна, а навстречу им попадался важно шествующий, могучий благообразный мулла в ослепительно белой чалме, великолепном чёрном сеидовском халате до пят, с посохом, на котором серебром были выгравированы священные изречения из корана. Малейшая попытка даже обратиться с вопросом к Мулле Мирзе влекла за собой такие изысканные, мистические проклятия, что суеверные эмирские служители беспомощно склонялись в поклоне и безропотно давали ему дорогу. Немало ловкости и умения требовалось Мулле Мирзе, чтобы избегнуть встречи с кем-либо из духовных вельмож, которыми кишела тогда Бухара, но он уверял Файзи и товарищей из подпольного комитета, что готов выдержать любой богословский диспут с кем угодно. Оказывается, кожемяка в юности не пропускал ни одного всенародного моления, ни одного богомолья, ни одного собрания улемов. Обладая изумительной памятью, будучи малограмотным, кожемяка запомнил навсегда самые хитроумные положения шариата. Но именно потому Мулла Мирза питал неутолимую ненависть к мракобесам и тунеядцам, ко всему духовенству. С особым наслаждением он поносил их в своих беседах, подсознательно понимая, что подорвать устои власти тени аллаха на земле легче всего нанося удары по религиозным предрассудкам. Особенно доставалось от него «великому судье совершенств» — бухарскому шейхульисламу, главе духовенства, известному своей неистовой религиозностью и не менее неистовым развратом и пьянством. На всенародном саиле на кладбище Чашме-и-Аюб Мулла Мирза встретился с шейхульисламом лицом к лицу. На глазах у тысячной толпы в присутствии богомольцев, бродячих монахов, чиновников, купцов он прикинулся пьяным и, шатаясь, пошел по проходу палаток и балаганов навстречу. «Эй ты, шейх... — сказал он заплетающимся языком, — пойдём в кабак... выпьем!» Шейхульислам онемел от неожиданности и ярости. Тогда уже совершенно нормальным голосом Мулла Мирза завопил:
