Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗
Муками
Да оглохнет ухо судьбы!
Фирдоуси
Несчастия избирают жилищем дом бедняка. Но, казалось, сейчас несчастье стало обходить бедняцкое селение Курусай далеко стороной. Да и чем Курусай мог особенно привлекать всяких тёмных подозрительных людей: золота и драгоценных каменьев у курусайцев не водилось, кишлачное стадо поредело, единственный бай Тешабай ходжа, лишившийся своих богатств, не движно лежал на глиняном возвышении у ворот, охая: «Дод! Ограбили! Помогите!» Он совсем выжил из ума после посещения братца Хаджи Акбара и целыми днями смотрел пустыми глазами на бродивших среди расползшихся по склону холма мазанок тощих коз, да при виде какого-нибудь забредшего в кишлак путника принимался жаловаться и плакать на свою горемычную судьбу.
В доме старого хисобчи Шакира Сами стало оживленно. Старик не спускал с рук маленькую Насибу и слушал очень внимательно её щебет. Он смотрел в её круглые совиные глазки и нет-нет возвращался к одной и той же мысли.
— Эй, сынок, — кричал он внутрь дома, где лежал больной Файзи, — а ты знаешь, ясноглазенькая совсем вылитый мой внук Рустам. А? Как ты думаешь, сынок?
Хоть сердце вздрагивало у Файзи, но он и виду не показывал, что ему больно. Стараясь говорить бодро, он отвечал:
— Что же удивительного, всё же Рустам — её родной дядя. Где это только её отец шатается? — добавлял Файзи как бы невзначай, но с большой тревогой.
Шакир Сами не слышал ничего, не замечал тревоги в голосе сына.
— Будет она у нас красавицей, будет она замужем за шахским сыном... — И старший хисобчи подхватывал девчушку на руки и шёл в кишлак, будто бы показывать крошке Насибе козлят, а на самом деле хвастаться перед односельчанами своей правнучкой, такой красивенькой, такой толстенькой, такой умненькой.
А Дильаром, и без того всегда сумрачная, ещё более мрачнела, поджимала губы, хмурила свои красивые брови.
Слушая у очага под навесом доносившийся до неё разговор свёкра с дедом, она всегда молчала, и никто никогда не видел на её нежных губах улыбки. Шутливо, но наставительно Шакир Сами, встретившись с холодным взглядом Дильаром, говорил:
— Улыбнись, Дильаром... лучше сидеть в темнице, нежели видеть нахмуренные брови...
Но черточка, прорезавшая лоб молодой женщины, делалась только глубже, а глаза — ещё темнее.
— Что ты замарашкой ходишь, Дильаром, ты бы приоделась, надела бы украшения. Скоро Иргаш приедет...
Но Дильаром и слушать не хотела. Она бормотала что-то вроде:
— Грошевая печёнка не нуждается в шёлковом дастархане. — И убегала.
Но так как руки оказались у неё золотыми и немедля по приезде она, без указаний и просьб старушек-сестер Шакира Сами, взяла весь дом на себя, то никто особенно не стал обращать внимания на её замкнутый характер. «Сказанное слово — золото, несказанное — алмаз». Чем меньше женщина говорит, тем лучше. Дильаром неслышной тенью скользила по дому: пекла в тандыре лепёшки, хлопотала у очага, доила коз и овец, мела, стирала, ухаживала за больным свёкром.
Файзи поправлялся медленно. Мысль об Иргашене давала ему покоя.
Губы его иногда шептали чуть слышно:
— Иргаш... Иргаш, где ты сейчас?
Файзи с тоской устремлял глаза на стену, точно стараясь взглядом проникнуть в степь, в горы...
Тогда у Энвербея он так и не увидел Иргаша. Под натиском красных кавалеристов зять халифа метался по горам и долинам, и Файзи, больного, слабого, возили привязанным к лошади. С ним никто больше не разговаривал. Его ни о чём не спрашивали. Днём и ночью шла стрельба, куда-то скакали, переправлялись через потоки, карабкались на перевалы. Временами Файзи впадал в забытье, горячечные приступы жестокой малярии на многие часы обессиливали его. Но когда пароксизм проходил и сознание прояснялось, Файзи принимался распутывать верёвки. Как-то, на второй или на третий день плена, он в беспамятстве пытался бежать, В него стреляли. Пуля пробила ему плечо. Файзи потерял много крови, но появился Энвербей и приказал перевязать его. Видимо, зять халифа ещё не потерял надежды сломить упорство этого большевика. И все же Файзи ушёл от энверовцев. Ушёл в жару и бреду, воспользовавшись тем, что все на одном привале спали мёртвым сном.
Только через два дня Файзи подобрали пастухи и по его просьое отвезли в Курусай.
Старый Шакир Сами всячески пытался отвлечь сына от тревожных дум.
— Смотри, какая у тебя внучка. Смотри, какая сноха, — говорил он. — Сноха недаром зовётся — успокаивающая сердце — Дильаром, — пытался шутить Шакир Сами.
Но даже и эти благосклонные слова вызывали только вспышку мрачного огня в глазах молодой женщины.
Каждую свободную минутку Дильаром проводила с маленькой Насибой. Она молча подходила к Шакиру Сами, молча обжигала мрачным взглядом и так же молча отбирала у него дочь. Старик первоначально пытался протестовать, просить, даже прикрикивать, но что с ней поделаешь? Если бы она хоть спорила, тут можно было бы грозно распорядиться. Но Дильаром безмолвно подхватывала ребенка на руки и исчезала с ним.
Как-то обиженный Шакир Сами пожаловался сыну на Дильаром, и Файзи долго смеялся, прижимая руки к груди и стараясь сдержать приступ кашля, чтобы не разбередить плохо заживающую рану. Как! Отец! Знаток наук внешнего и внутреннего значения, властный председатель ревкома, сам Шакир Сами, слово которого — закон не только для домочадцев, но и для всего селения Курусай, склонил голову перед молоденькой Дильаром, девчонкой, безответной женой внука? Да мыслимо ли такое в добропорядочной семье мусульманина!
— Послушание — корень счастья, — говорил он, всё ещё улыбаясь. — А она послушна ведь?
— Видишь, сын, она смотрит так мрачно, — оправдывался старый хисо-бчи. — И потом, если её начать учить, крик поднимется. Крошка Насиба напугается.
Файзи обещал поговорить со снохой.
— Почему ты всё молчишь? — начал он издалека, когда Дильаром при-шла, по обыкновению, покормить его.
— В словах моих — яд! — коротко бросила молодая женщина и так гля-нула на Файзи, что ему стало не по себе.
— Но почему же?
— Отец, вам лучше не заглядывать в мою душу.
Слова эти прозвучали у Дильаром стоном.
— Дочь моя, ты молода, красива, здорова. Иргаш тебя любит...
— О, печень у меня сгорела, — заговорила Дильаром, вцепившись себе в волосы и раскачиваясь. — Красота! Лучше бы я согнулась в корягу, лучше б у меня уши торчали в разные стороны, лучше б зубы у меня выщербились, волосы стали б соломой, а шея почернела и сморщилась, лучше б я охромела, — чем дотронулся б до меня ещё раз Иргаш...
— Женщина, как можешь ты говорить плохо о своём муже! — рассердился Файзи. — Он сын мой, воспитанный мною в добром законе.
— И в глаз, который берегут, тоже сор попадает, — резко сказала Дильаром, — извините меня, отец!
Она убежала, оставив Файзи думать всё, что ему угодно. Он посоветовался с отцом.
— Она... гм... гм... затаила обиду на внука моего и твоего сына Иргаша.
— Но почему?
— Женщина она... гм, гм... молодая. Так сказать, кровь у неё просит мужниной ласки, а Иргаш пропал, не приезжает.
Но такое объяснение не удовлетворило Файзи. Ворочаясь с боку на бок в бессоннице, вызванной жаром, он думал ночами о странных словах Дильаром. Файзи даже стал склонен полагать, что Дильаром знает, где Иргаш и что он делает.
— Ффу, — сел он на постели, — неужели Иргаш... неужели этот проклятый турок говорил правду?.. Вот почему Иргаш точно в камень разверзшийся ушёл... Дильаром! Дильаром, иди сюда.
Но когда он прямо задал вопрос Дильаром, она только вскинула изумлённо на него ресницами:
