Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович (чтение книг .TXT) 📗
— Я не знаю, о чем вы говорите… Я знаю, мы идем в Турцию… призвать… поднять курдов… Вы говорили: «Выбор пал на тебя, потому что у тебя есть друг среди курдов… Исмаил Кой… Поклонник дьявола…»
— Ты говоришь очень много. Я спрашиваю тебя: если ты окажешься не в Турции, а в… другом месте?
Он замолчал и, наклонив голову, смотрел исподлобья.
— Где? Куда мы идем с ним, Хусейном?
После долгой паузы добрый джинн сказал словно в раздумье:
— В нашем деле руководитель — дервишеский наставник, пир, исполнитель — верный ученик, мюрид. Мюрид — рука пира. Разве спрашивает рука у головы?
Спящий Хусейн всхрапнул, и оба посмотрели в его сторону.
— Вот истый мюрид! — воскликнул хрипло добрый джинн. — Истина в послушании. Скажи мне, ты большевик? Ты веришь советской власти?
Пораженный вопросом Зуфар только широко раскрыл глаза. Ибн–Салман хрипло спросил:
— А если я тебе скажу, чтобы ты пошел против Советов, чтобы ты поднял народ против большевиков?.. — Он пристально посмотрел на Зуфара и поправился: — Пошел против людей, называющих себя большевиками, но продавших свою родину… религию…
— Я… я не понимаю…
— Да, ты не понимаешь, Зуфар. Тут многое тебе надо понять… Наступит час, и ты поймешь.
Ибн–Салман вышел, и створка двери долго качалась, поскрипывая, на сквозняке.
Зуфар собрался. Сложил свои вещи в хурджун и сел у холодного очага. Он смотрел на темное небо, на звезды. Где–то совсем близко, под звездами, лежит советская, родная земля. Совсем близко, за Араксом. Когда–то он увидит ее? И увидит ли вообще?
Он не хотел ложиться. Ждал, когда его позовут. Ночь тянулась тягуче медленно. У самого порога сладко спал Хусейн… И все же Зуфар заснул.
Проснулся он от холода. Ветерок свободно задувал в комнатку через открытую дверь. Светало. Хусейна в комнате не оказалось. Но Зуфар ничуть не беспокоился. Он вытащил из ниши одеяло, завернулся в него поплотнее и заснул крепким предутренним сном.
* * *
Знамя веры! Он поднял знамя ислама в городе Гяндже! Слова его прозвучали, как выстрел тегеранской двенадцатичасовой пушки. Он проповедовал и трясся. Он дрожал от ужаса. Он дрожал оттого, что гянджинцы окружили его тесной толпой. Он дрожал, что рядом нет Зуфара. Все внутри у него трепыхалось и прыгало. Он озирался, и сердце у него проваливалось в бездну. Пропал куда–то его нянька Зуфар. Пропал с той ночи в Агамедбейли, когда Ибн–Салман разбудил его, Хусейна, в полночь и они пустились при свете звезд в путь. Его тошнило от ужаса. Он даже перестал чесаться. Он вопил и изрыгал молитвы, и пена скатывалась по его безволосому подбородку. А толпа напирала. Тысячная толпа.
Сквозь рыжий туман Хусейн видел вытаращенные глаза, разинутые слюнявые рты. Его ноздри ощущали вонь пота и грязной одежды. Солнце палило, пыль оседала густым слоем. А он вопил и вопил. Разве мог себе Хусейн даже представить, что за ним пойдут толпы людей?
Что же? Значит, прав Ибн–Салман. Значит, мусульмане остаются везде мусульманами. Хусейн уверовал в свой высокий удел.
Первое слово проповеди он произнес на гянджинском базаре в два после полудни. Он был совсем один. Люди, сопровождавшие Хусейна после переправы через Аракс до Гянджи, вытолкнули его на площадь и исчезли. В каждом одетом по–европейски человеке Хусейн видел чекиста. О Чека и ГПУ ему рассказывал Зуфар. Голос Хусейна вначале срывался. Хусейну ужасно хотелось забежать за развалившуюся ограду. Желудок бунтовал. Язык не слушался. Но Хусейн говорил, кричал, бормотал. И так весь день.
Солнце заходило. Еще небо не окрасилось в пурпур, а Хусейн сидел на бархатистом ковре. Перед ним стояло блюдо с пилавом. Какие–то люди подливали ему сладчайший кофе. На ухо ему шептали, не желает ли он разделить ночью ложе с девственницей. Кругом подобострастно улыбались. Кругом кланялись ему, льстили. Его называли махдием — пророком. Ему приводили коней. Перед ним росла гора ковров и отрезов шелка, бархата. Мальчики опахалами сгоняли мух с его лица. Все вертелось, расплывалось. Он не слышал, что говорили новоявленные мюриды. Он ничего не слышал. Лагерь шумел. Да–да, он мальчик на побегушках из мешхедской бани, возлежал в шатре посреди лагеря газиев, борцов за веру. Над головой его развевалось знамя пророка — большая зеленая скатерть — дар какой–то богомольной старушки. Завтра под зеленым знаменем он, банный прислужник, поведет своих верных газиев, своих горящих отвагой мюридов ниспровергать большевиков и чекистов в Баку.
И всего–то прошло двое суток, как сидел он в Агамедбейли и дрожал под взглядом араба. Бессвязные, дико выкрикнутые слова, арабские, с трудом зазубренные молитвы, выкаченные безумно глаза, пена на губах от кусочка мыла и… Да, ислам — великая сила. Мусульмане везде мусульмане, даже в стране большевиков.
Хусейна уже не тошнило, желудок вел себя вполне пристойно. Мальчищка на побегушках из мешхедской бани осмелел, мальчишка наглел. Он не тратил слов. Жестами он повелевал: принесите то, подайте это. Он обжирался вкусными вещами. Он отыгрывался за многие месяцы аскетических голодовок. Как вкусно. Оказывается, совсем не плохо быть пророком. Он даже выпил чего–то обжигающего, пьянящего. Он хихикал и ластился к сидящему рядом пожилому азербайджанцу с глазами–маслинами. Он начисто забыл все наставления Джаббара ибн–Салмана. Бормоча: «Араб–сатана, араб–сатана!», Хусейн вскочил и бесстыдно завертел бедрами так, как в мешхедской бане его учили танцевать перед жирными персидскими вельможами — любителями мальчиков. Но здесь–то сидели его верные мюриды, газии, борцы за веру. Он все забыл. Ему хотелось сейчас плюнуть в бороду сатаны–араба.
Ночь прикрыла душным ковром лагерь газиев. В шатре на груде одеял храпел новоявленный пророк. Скорчившись в комочек на краешке одеяла, хлюпала носом юная красавица, то ли от страха, то ли от стыда, то ли оттого, что хорошенький пророк не удостоил ее своим вниманием. Хусейн презирал девчонок…
От Гянджи до Аракса недалеко. Джаббар ибн–Салман верил в силу ислама. Через гонцов в своем Агамедбейли он знал об успехах, неслыханных успехах его ученика. Он знал, что вся округа взбудоражена, что фанатики горят желанием громить армянские и азербайджанские колхозы, что восстание начинается. Джаббар ибн–Салман приказал оседлать коня. Он выспрашивал у агамедбейлинцев о переправе через Аракс. Он приказал персидскому коменданту убрать с границы посты. Итак, начинается. Как всегда, он прав. На советской территории появился пророк. Своими чудесами он увлек за собой тысячные толпы поклонников. Завтра то же произойдет в Туркмении, послезавтра в Узбекистане, в Таджикистане. Здесь Хусейн, там Джунаид, Ибрагим, белуджи, хезарейцы… Начало положено, и начало неплохое. Как все легко и просто! Он играл Востоком как хотел. Он велик!
Он не сел на коня. Он не переправился через пограничный Аракс. Что–то останавливало, мешало… Где–то внутри шевелилось сомнение.
Джаббар ибн–Салман тяжело бросился на одеяло и попытался заснуть. Но он не спал. Что–то было не так. Что–то было не то. Слишком легкий успех!
Но в чем дело? Проклятый мальчишка! Почему он остановил выбор на Хусейне? Почему он выбрал эту несчастную, презренную проститутку? Он серьезный человек, делатель королей, некоронованный повелитель пустыни. Зачем выбрал он в пророки порочного, гнусного мальчишку?
А ведь он знал почему. Знал и не хотел сейчас признаться.
Он поддался слабости. Он, холодный, расчетливый, захотел доставить себе удовольствие. Он готовил всю операцию с гянджинским восстанием, серьезнейшую операцию, и в то же время играл. Он ни во что не ставил советскую разведку и не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться. Он, никогда не улыбавшийся, хохотал, когда глядел на безусого юнца в роли великого пророка. Хохотал про себя. Жалкое ничтожество этот Хусейн, слюнтяй, балаболка, трусишка, напускающий в штаны при грозном окрике, пусть потрясет основы Советов! Какое наслаждение!
В степи свиристят кузнечики, на советской стороне тоненько кричит паровоз, рычит за стеной хозяйская собака. Тихо. Там, в Гяндже, тоже тихо, — наверно, все уже спят: и пророк, и мюриды, готовые к подвигу. А завтра… Завтра победоносный поход! Начало джихада — священной войны против большевизма! «Пусть же те, кто проповедует мою веру, не прибегают ни к доводам, ни к рассуждениям, а убивают всех отказывающихся повиноваться моему закону». Так сказал пророк Мухаммед. Так сказано в коране. Смерть неповинующимся. Прекрасный лозунг! Барабаны! Трубы! Дело жизни его, Джаббара ибн–Салмана, дело, из–за которого он стал арабом, ненавидя арабов. Дело, из–за которого он стал мусульманином, презирая ислам.
