Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри (читать книги онлайн регистрации txt) 📗

Принц Гонзаго, который был богаче полудюжины весьма знатных вельмож вместе взятых, тоже не устоял перед этой чванливой модой. Его прихоть почиталась всеми чуть ли не совершенством. Она представляла собой просторную шестиугольную гостиную, стены которой служили основанием для бельведера. Четыре двери из нее вели в спальни и будуары, которые были бы трапециевидными, если бы с помощью специальных перегородок им не придали правильную форму. Еще две двери, служившие также и окнами, выходили на открытые террасы, утопавшие в цветах.

Но мы, наверное, недостаточно ясно выразили свою мысль. Сооружение такой формы являло собою изыск, каких в Париже эпохи Регентства было очень немного. Чтобы лучше уяснить, что мы имеем в виду, пусть читатель представит себе центральное помещение шестиугольной формы, которое занимало по высоте два этажа, с примыкающими к нему четырьмя прямоугольными будуарами, расположенными наподобие крыльев ветряной мельницы, причем остальные две стены этого помещения выходили на террасы. Находившиеся между будуарами треугольные выгородки использовались как кабинеты и сообщались с террасами, через которые в центральную гостиную проникал свет и воздух. Сей изящный Андреевский крест был спроектирован самим герцогом и являл собою образец еще одного чудачества, коих в его деревушке Миромениль было предостаточно.

Потолок и фризы в этой «причуде Гонзаго» были расписаны Ванлоо-старшим и его сыном Жаном Батистом, которые считались тогда первыми живописцами Франции. Два молодых человека, одному из которых — Карлу Ванлоо, младшему брату Жана Батиста — было всего пятнадцать лет, а второй прозывался Жаком Буше, расписали стены. Последний из них, ученик престарелого мэтра Лемуана 137, сразу стал знаменит — столько прелести и неги вложил он в свои композиции «Сети Вулкана» и «Рождение Венеры». Четыре будуара были украшены копиями Альбани и Приматичо 138, выполнить которые было поручено Луи Ванлоо, отцу семейства.

Короче, домик был просто царским, в прямом смысле этого слова. На двух террасах из белого мрамора помещались античные статуи — только античные, и никак иначе, а лестница, тоже мраморная, считалась шедевром Оппенора 139.

Итак, было около восьми вечера. Обещанный ужин шел полным ходом. Гостиная утопала в огнях и цветах. Под люстрой стоял роскошно накрытый стол, причем известный беспорядок в яствах указывал на то, что пиршество находится в самом разгаре. За столом сидели сотрапезники — известные нам повесы в полном составе, из которых маленький маркиз де Шаверни выделялся степенью подпития. Еще только подали вторую перемену, а он уже почти окончательно утратил рассудок. У Шуази, Навайля, Монтобера, Таранна и Альбре головы были, по-видимому, крепче: они держались прямо и остерегались произносить слишком уж большие глупости. Напряженный и немой барон де Батц, казалось, пил только воду.

Были в гостиной, понятное дело, и дамы, которые, естественно, принадлежали в основном к Опере. Это была, прежде всего, мадемуазель Флери, к которой принц Гонзаго питал благосклонность, затем мадемуазель Нивель, дочь Миссисипи, потом пышнотелая Сидализа, милая девица, которая словно губка впитывала в себя мадригалы и острые словечки, чтобы потом обратить их в глупость, когда ее об атом попросят; были там и мадемуазель Дебуа, Дорбиньи и еще несколько противниц всякой стеснительности и предрассудков. Все они были хорошенькие, юные, веселые и смелые сумасбродки, готовые рассмеяться когда угодно, даже когда им хотелось поплакать. Таково уж свойство их ремесла: кто платит, тот и музыку заказывает.

Печальная танцовщица — это злокачественный продукт, пользоваться которым не имеет смысла.

Иные полагают, что самая большая беда этих удручающих и порой удрученных существ, которые трепыхаются среди розового газа, словно рыбки на сковороде, заключается в том, что они не имеют права плакать.

Гонзаго за столом не было — его вызвали в Пале-Рояль. За столом, кроме его пустующего кресла, было еще три незанятых места. Одно из них принадлежало донье Крус, которая удалилась сразу после ухода Гонзаго. Она очаровала всех до такой степени, что разговор не сумел достичь тех высот, на которые он обычно поднимался после первой перемены на оргиях времен Регентства.

Никто не знал наверное, заставил ли Гонзаго прийти донью Крус или же эта пленительная сумасбродка сама вынудила принца пригласить ее к столу. Как бы там ни было, она блистала и все выражали ей свое восхищение, за исключением толстячка Ориоля, оставшегося верным рабом мадемуазель Нивель.

Другое свободное место не занимал никто. Третье принадлежало горбуну Эзопу II, которого Шаверни только что победил в дуэли на бокалах шампанского.

Мы вошли в залу в тот момент, когда Шаверни, празднуя свою победу, навалил кучею плащи и накидки женщин на несчастного поверженного горбуна, лежавшего в этих тряпках, словно в громадной колыбели. Мертвецки пьяный горбун не жаловался. Он уже был полностью погребен под этим мягким холмом и — Бог свидетель! — рисковал задохнуться.

Впрочем, все было сделано правильно. Горбун не сдержал обещания: он был за столом угрюм, язвителен, чем-то встревожен и озабочен. Но о чем мог думать этот пюпитр? Долой горбуна! он в последний раз присутствует на подобном празднестве!

А дело было в том, что, прежде чем захмелеть, он терзался вопросом: почему на ужин приглашена донья Крус? Гонзаго ведь ничего не делает просто так. До сих пор он изображал из себя испанскую дуэнью и тщательно прятал донью Крус ото всех, а теперь заставляет ужинать с дюжиной бездельников. Что-то тут не то.

Шаверни поинтересовался, не она ли его невеста, но Гонзаго отрицательно покачал головой. А когда Шаверни пожелал узнать, где же невеста, ответом ему было слово: «Терпение». Зачем же Гонзаго обращается так с девушкой, которую хотел представить ко двору как мадемуазель де Невер? Это оставалось тайной. Гонзаго всегда говорил лишь то, что хотел сказать, и ни слова больше.

Пили за ужином добросовестно. Все дамы были веселы, за исключением мадемуазель Нивель, на которую нашел меланхолический стих. Сидализа и Дебуа распевали какую-то песенку, Флери, надсаживаясь, требовала скрипачей. Круглый как шар Ориоль повествовал о своих амурных победах, в которые никто не желал верить. Остальные пили, хохотали, кричали и пели; вина были отборными, еда превкусная: все и думать забыли об угрозах, тяготевших над этим пиром Валтасара.

Только у Пероля физиономия была по обыкновению постная. Всеобщее веселье, искренне оно было или нет, его не коснулось.

— Неужели никто не смилостивится и не заставит замолкнуть господина Ориоля? — грустно и вместе с тем раздраженно поинтересовалась мадемуазель Нивель.

Из десяти женщин легкого нрава пять развлекаются именно таким манером.

— Да не орите вы, Ориоль! — крикнул кто-то.

— Я разговариваю тише, чем Шаверни, — возразил толстенький откупщик. — А Нивель просто ревнует, я не стану ей больше рассказывать о своих проказах.

— Вот простец! — пробормотала мадемуазель Нивель, проигрывая с бокалом шампанского.

— Сколько тебе он дал? — спросила Сидализа у Флери.

— Три, моя милочка.

— Голубых?

— Две голубых и одну белую.

— Ты будешь еще с ним встречаться?

— Зачем это? У него больше ничего нет!

— А вы знаете, — вмешалась Дебуа, — что крошка Майи желает, чтобы ее любили ради нее самое?

— Какой ужас! — хором воскликнула женская часть сотрапезников.

Услышав о таком кощунственном желании, все они охотно готовы были повторить слова барона де Барбаншуа: «Куда мы идем? Куда?»

Тем временем Шаверни вернулся на свое место.

— Если этот негодяй Эзоп очнется, я его свяжу, — пообещал он.

С этими словами он обвел залу помутневшим взором.

— Я что-то не вижу нашего олимпийского божества! — вскричал он. — Мне он нужен, чтобы объяснить свою позицию.