Сальватор - Дюма Александр (читать книги онлайн .TXT) 📗
– Да, – сказал на это Петрюс, – для меня мои картины то же самое, что для тебя твои драмы. Когда полотно чистое, оно может принадлежать кисти Рафаэля, Рубенса, Ван Дейка, Мурильо, Веласкеса. Когда же оно покрыто красками, это – Петрюс. То есть та кроха, которую сам автор оценивает весьма посредственно. Что тут поделаешь, дорогой мой, в этом-то вся разница между идеалом и реальностью!
– Что касается меня, – произнес Людовик, – то самое замечательное в твоей драме – это образ Беатриче.
– Вот как! – с улыбкой произнес Жан Робер.
– Сколько же ей лет? Мне думается, что она еще ребенок.
– У меня ей четырнадцать лет. Хотя история гласит, что она умерла в десятилетнем возрасте.
– История глупа, – сказал Людовик, – и на сей раз она солгала, как, впрочем, и всегда: не мог десятилетний ребенок оставить такого яркого следа в сердце Данте. Я согласен с тобой, Жан Робер: Беатриче должно было быть не менее четырнадцати лет.
Это возраст Джульетты, тот самый возраст, в котором начинают любить, возраст, в котором можно стать любимой.
– Дорогой мой Людовик, – сказал Жан Робер. – Хочешь, я скажу тебе одну вещь?
– Что именно? – спросил Людовик.
– Я надеялся, что тебя, человека положительного, человека ученого, материалиста по натуре, поразит в моей драме больше всего описание Италии XIII века, описание нравов, политики флорентийского государства. Но оказалось, что не тут-то было! Тебя вдруг более всего заинтересовала любовь Данте к ребенку. И ты вдруг следишь за развитием этой любви и за влиянием ее на жизнь моего героя. Ты внезапно заинтересовался катастрофой, которая отнимает Беатриче у Данте. Я перестаю тебя узнавать, Людовик! Уж не влюбился ли ты случайно?
Людовик густо покраснел.
– Ага! Честное слово, влюбился! – воскликнул Петрюс. – Ты только посмотри на него!
Людовик рассмеялся.
– И что с того? – сказал он. – Когда я влюблюсь, кто из вас сможет меня в этом упрекнуть?
– Только не я, – сказал Петрюс. – Я поступлю совсем наоборот.
– И уж, во всяком случае, не я! – сказал Жан Робер.
– Но при этом я скажу тебе лишь одно, дорогой мой Людовик, – снова заговорил Петрюс, – нехорошо иметь тайны от людей, которые тебе доверяют абсолютно во всем.
– О, боже! – сказал Людовик. – Если тут и есть какая-то тайна, то я едва-едва открыл ее для самого себя. Как же я могу рассказать об этом кому-то еще?
– Что ж, в добрый час! Это тебя извиняет, – сказал Петрюс.
– Да к тому же, возможно, он влюблен в кого-то, чье имя назвать не может, – добавил Жан Робер.
– Нам? – произнес Петрюс. – Сказать нам имя своей любимой – значит не сказать об этом никому на свете.
– Дело еще в том, – сказал Людовик, – что, клянусь, я пока не достаточно разобрался в том, люблю ли эту особу как сестру или как женщину.
– Что ж! – воскликнул Жан Робер. – Именно так начинается всякая большая страсть.
– Ладно, – сказал Петрюс, – признайся нам, что ты просто безумно влюблен.
– Возможно и так, – ответил Людовик. – И особенно теперь, когда твоя живопись, Петрюс, открыла мне глаза, а твои стихи, Жан Робер, обострили мне слух, я не удивлюсь, если завтра я вдруг возьмусь за кисть для того, чтобы попытаться нарисовать ее портрет, или за перо, чтобы написать ей мадригал. О, господи! Эта вечная история любви! Сначала ее принимают за какую-то сказку, за легенду, за роман, и все так продолжается до тех пор, пока не прочтешь ее сам глазами влюбленного. Что же такое философия? Что такое искусство? Что такое наука? В сопоставлении с любовью наука, философия, искусство – всего лишь формы чего-то прекрасного, подлинного, великого. Но самое прекрасное, подлинное, великое – это любовь!
– Что ж, в добрый час! – сказал Жан Робер. – Когда человек влюбляется, он именно так и должен думать.
– А можно ли узнать, – спросил Петрюс, – какой луч солнца преобразил себя из куколки в прекрасного мотылька?
– О, вы это, несомненно, узнаете, друзья мои. Но имя ее, образ, она сама еще пока останутся глубоко спрятанными в тайниках моего сердца. О, боже, успокойтесь же вы наконец. Настанет время, и моя тайна сама постучится в ваши сердца и попросит приютить ее.
Оба приятеля с улыбкой протянули руки Людовику.
Потом Жан Робер нагнулся, собрал листы своей пятиактовой драмы и свернул их в трубку.
В этот самый момент на пороге появился слуга Петрюса и доложил, что внизу ожидает генерал Эрбель.
– Пусть мой дорогой дядюшка поскорее идет сюда! – крикнул Петрюс, устремляясь к двери.
– Господин граф, – сказал слуга, – отправился на конюшню, сказав, что не желает беспокоить мсье…
– Петрюса… – в один голос закончили оба приятеля художника. Взяв шляпы, они уже собрались уходить.
– Нет-нет, – сказал Петрюс. – Мой дядя очень любит молодежь, а вас двоих особенно.
– Возможно, – сказал Людовик, – и я ему за это очень признателен. Но теперь уже половина двенадцатого, а в полдень Жан Робер должен читать свою пьесу в театре «Порт-Сен-Мартен».
– С Жаном Робером понятно, – сказал Петрюс. – Но тебе-то нет никакой необходимости уходить так рано.
– Я приношу тебе тысячу извинений, дорогой друг. Твоя мастерская очаровательна. Она просторна, она уютна, в ней легко дышится для тех, кто влюблен уже целых шесть месяцев или год, но для человека, который влюблен всего лишь три дня, она кажется необитаемой. А посему прощай, дорогой друг! Пойду прогуляюсь в лесу, пока там нет волков!
– Пойдем, Купидон, – сказал Жан Робер, беря Людовика под руку.
– До свидания, дорогие мои! – сказал Петрюс с некоторым оттенком грусти в голосе.
– Что с тобой? – спросил Жан Робер, который был менее Людовика занят своими мыслями и поэтому уловил эту грусть приятеля.
– Со мной?.. Ничего.
– Да нет же! Что-то случилось?
– По крайней мере ничего хорошего.
– Ну-ка расскажи.
– Что я могу тебе сказать? Когда объявили о визите дяди, мне показалось, что в воздухе появилось что-то тревожное. Он так редко приходит меня навестить, что при каждом его появлении у меня возникает чувство какого-то беспокойства.
– Черт возьми! – произнес Людовик. – Коли так, я остаюсь, чтобы послужить тебе громоотводом.
– Не стоит… Мне служит громоотводом, дорогой друг, та любовь, которую испытывает ко мне мой дядюшка. Страхи мои глупы, а предчувствия не имеют оснований.
– В таком случае, до вечера. В крайнем случае увидимся завтра, – сказал Людовик.
– А со мной ты увидишься, возможно, еще раньше: я зайду, чтобы сообщить тебе результаты слушания пьесы.
Молодые люди попрощались с Петрюсом. Спустившись вниз, Жан Робер сел в свое тильбюри и предложил Людовику подбросить его в любое место. Но молодой врач отказался, сославшись на то, что ему надо было размять ноги.
И пока Жан Робер катил по площади Обсерватории, Людовик прошел по бульварам до заставы Ада и, продолжая оставаться в задумчивости, углубился в лес Верьер, где мы и оставим его в одиночестве, поскольку нам кажется, что он особенно нуждается в этом. Да к тому же нас ждут Петрюс и его дядюшка.
Генерал Эрбель очень редко заходил к племяннику. Но следует отдать ему должное, что всякий раз, когда он его навещал, то читал ему нравоучения, чаще всего иронически.
В последний раз генерал навестил племянника месяца четыре, а то и пять тому назад. То есть не был у него примерно с того времени, когда в жизни Петрюса произошла огромная перемена. А посему, войдя к племяннику, он сначала удивился, а потом и поразился.
Когда он был здесь в последний раз, дом продолжал еще оставаться тем же, каким был и в первое посещение. Другими словами, это был чистенький домик с мощеным двориком, украшенным лежавшей посредине кучей навоза для услады пяти-шести кур и петуха, который, стоя на самой вершине, приветствовал генерала самой пронзительной из своих песен, и клеткой для кроликов, кормившихся остатками салата и капусты со столов всех жильцов, которые были рады отдать излишки пищи этим животным, появлявшимся в праздничные дни в качестве вкусного жаркого на столе привратницы.
