Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна (библиотека книг txt) 📗
Круглицкие вон досиделись, больше не хотят!.. Завтра на подмогу хану кликну и Госпожу Круглицу, и Господин Кременец. А ныне видеть вас боле не хочу!
Дружина молча стояла у него за спиной — вся младшая и половина старшей.
Хельги смотрел на конунга и впервые был готов идти с ним куда бы он ни позвал.
Он будет драться за Торлейва Мстицлейвссона в великом походе, который тот затевал. А поединок с ярлом подождет. Накануне большого дела стоит ли пачкать топор из-за ерунды?
На другой день, едва начало светать, как в небе над Кременцом пробудился и запричитал, заметался тревожный голос вечевого била. Из калиток выскочили нечесаные кременчане, наспех прибранные женки. О булгарах, о сшибке князя с боярином Вышатой знали в каждом дворе…
Голос кленового била звал всех в одно место — на княжеский Новый двор.
Но мог ли он, назначенный принимать десяток-другой, ну, третий нарочитых мужей, уместить всю громаду Господина Кременца? Кто-то первым махнул рукою в сторону городских ворот: айда на волю, к дубу. Потом вышел молодой князь. Перемигнулся с дружиной. Да и двинулся на забрало, возглавив мятущуюся, говорливую людскую реку.
С того берега Медведицы, посвечивая факелами в редевшей темноте, подходил на лодках Урманский конец. Когда все направились к священному холму, стала видна, а того больше — слышна многоголовая, многорукая толпа, спешившая с круглицкой стороны. Радим, отбывший туда накануне, возглавлял своих. Боярин Доможир вел княжеского коня под уздцы.
Двуглавое дерево сумрачно шелестело темной листвой… На нижних ветвях трепетали цветные лоскутья, покачивались нитки бус. Крекноватое тело дуба щерилось вросшими клыками вепрей. Уходили в утреннее небо два могучих ствола, две не кланявшиеся бурям вершины. И там, на просторе, раскидывали необъятную сень.
Двери святилища, нечасто отворявшиеся в обычные дни, были ныне распахнуты настежь. Белели черепа скота и зверей, венчавшие частокол. Горели в восьми ямах никогда не угасавшие костры. А за кострами виднелся бревенчатый Даждьбогов дом, отстроенный наново после хазарского святотатства… Бежали по стенам деревянные звери, вились невиданные цветы. В семи огнях калили мастера-резчики свои острые ножи, на утренних росах, на собственных слезах и крови замешивали яркие краски… Вот и не брали их ни солнце, ни ветры, ни дожди, ни снега!
Абу Джафар Ахмед Ибн Ибрагим сперва пожелал было влиться в спешивший на вече поток, но потом убоялся — затопчут. И остановился в нерешительности, заранее удрученный. Но халейги, шагавшие мимо, позвали его с собой. И за железным плечом Хельги Виглафссона Абу Джафар вскоре проник в самое сердце толпы.
Князь Чурила Мстиславич готовился говорить… Здесь, под дубом, вече последний раз устраивали во времена незапамятные. И не было на холме дощатого помоста, с которого могли бы обращаться к сошедшимся то вятшие, то простые мужи. Дружина вознесла князя выше голов на руках, на тяжелом ясеневом щите, неколебимо подперла со всех сторон и еще подбодрила:
— Говори, Мстиславич. Люб нам, слушаем! Угрюмо помалкивал только Верхний конец, где стоял Вышата Добрынич. Недобро глядел старый боярин… А прямо против него сидел на подостланной овчине князь Радим. А подле Радима, положив руку на его плечо, стояла Нежелана. А рядом с Нежеланой, в кольчуге, точно на рать, с копьем в руках стоял Лют. И шагни к Чуриле отец-боярин — как бы не глянуло это самое копье да ему в грудь… Молодой князь начал не так уж и громко:
— Зовет нас, люди, на помощь булгарский хан Кудряй… От хазар ему без нас не оборониться. Ведаю, что скажете! Тот хан нам чужой, кровь в нем не наша, живет далеко! И то правда. Да ведь побьют его хазары и на нас же пойдут. Полки Кудряевы на нас скакать заставят. Люди разумные, того ли хотим?
Поле вокруг холма сдержанно загудело. Большинство помнило, как без порток удирал из города наместник-тудун…
Молчал только Верхний конец. Вышата и Вышатины дружки.
— Дале говори, князь! — прокричал кто-то. Чурила мельком глянул на Булана: тот, вынутый из привычного седла, стоял истуканом.
Князь продолжал:
— Поможем ныне Кудряю — глядишь, отобьется. А у нас случится нужда, за нас булгары встанут. В дружбе клялся хан! Нам ли, словене, первым свое слово крепкое по ветру пускать?
Тут осипшим от бешенства голосом перебил его боярин Вышата:
— За всех, князь, говорить не моги! Ты один, не подумавши, с ханом братался. То дело твое, а расхлебывать не тебе одному! Не навоевался, летось по дань ходивши? Мало крови пролил?.. Мечом о шеломы не вдосталь позвонил? Славы себе все ищешь… а нам горе одно…
Его, Вышату, тоже подняли высоко на щите. Была у него своя дружина, были и верные холопья.
Да вот не рассчитал старый боярин! Вся Круглица, как один человек, грянула яростным криком. Вышата пытался говорить еще, жилвы на побагровевшей шее то надувались, то опадали. Но рот раскрывался, как у немого, голоса никто не слыхал.
Заворочался и многодумный Господин Кременец… Заорали друг дружке в ухо бородатые мужи, нестерпимо высоко взвились женские голоса. Принялись толкаться, вертеть головами. Самые горячие засучивали рукава. Еще малость поговорят, да и пойдут брать один другого за бороды. А там — конец на конец. И добро, если с одними только кулаками.
Чурила стоял подбоченясь, прочно расставив на щите мягкие кожаные сапоги… Издали видный княжеский плащ костром горел на ветру.
Не торопясь нагнулся он к державшим его и спросил:
— Умаялись, хоробрые?
— Сдюжим, — проворчал кто-то в ответ. — Ты, Мстиславич, говори знай, об нас не думай…
Тут-то Чурила и вскинул резко правую руку. И как-то так это у него вышло, что вся огромная толпа заметила и стала смолкать, отодвигая на потом рождавшиеся ссоры.
— Брат или не брат мне Кудряй-хан! — уже в полную боевую мощь загремел княжеский голос. — Брат или не брат, а сосед! А не мне одному сосед, всем! И тебе, Вышата, тоже! А нам ли забыть, что бывает, когда соседи в ссоре живут!
Молча сидевший Радим низко наклонил кудрявую голову… То ли согласно, то ли повинно. Но тут и его подхватили десятка два рук. Преданные кругличане, и прежде всех — Вячко. Да и взметнули повыше, чтобы видели все!
— Думай, Вышата Добрынич, — услыхал Радим свой собственный голос. — Хорошо думай со своими кончанскими, пока ножа к горлу не приставили. Я-то, Добрынич, того ножа пробовал…
Зычностью голоса он с кременецким князем равняться еще не мог. Но Чурила протянул ему руку, точно хотел пожать ее над головами людей… И вновь вся Круглица зарокотала воинственным криком.
А Халльгрим Виглафссон посмотрел на великий тинг и поправил на боку подаренный конунгом меч. Вновь встали перед глазами черные скалы, и волны загрохотали у их подножия, и чайки с криком понеслись куда-то за горизонт…
Ничего этого он не увидит до следующей весны. Если, конечно, вовсе останется жив.
Он отогнал видение и тем же движением, что конунг, вскинул правую руку.
И мечи торсфиордцев за его спиной вылетели из ножен. И трижды плашмя грянули в гулкие щиты: вапнатак!
…Они снова стояли под дубом, вокруг жилища богов. Дружины князей и вой — мирный люд, взявшийся в нужде за копья и топоры. Кто на коне, кто пеш. Прежде чем отправляться в поход, следовало спросить совета у небес. Так делали всегда.
Накануне старые старики начисто вымели в святилище пол. Решать предстояло о важном, и потому деды не смели в присутствии Богов даже дышать.
Бежмя выбегали наружу и там переводили дух.
Для гадания землю потревожили копьями. Всадили их крест-накрест, трижды по два, в нескольких шагах одни от других. Ратники притихли, когда из ограды вывели под уздцы белоснежного жеребца… Тот был украшен сбруей и седлом, какими не мог похвалиться сам князь: конь принадлежал Даждьбогу. Хранители святилища выгуливали и холили скакуна. Но по утрам иногда находили его взмыленным и усталым, точно после дальнего бега. Это Даждьбог, пропадая на ночь с небес, ездил на нем сражаться с силами тьмы. Последнее время такое приключалось все чаще…
