Авантюристы (СИ) - Турбин Андрей (библиотека книг .TXT) 📗
— Бесподобно, — пробормотал он. — Бесподобно.
На одной из трибун он увидел знакомую одинокую фигуру и твердой походкой направился к ней.
— Я знал, что найду Вас здесь! — издали крикнул Бран.
Прокопий повернул голову и с удивлением посмотрел на приближающегося человека с секирой. Казалось, библиотекарь не узнавал его.
— А вы изменились, Бранислав, — сказал Прокопий, недоуменно глядя на окровавленное оружие и забрызганные кровью снятые с убитого крестоносца доспехи.
— Не называйте меня так. Теперь я — Бран, ясно?
Прокопий проигнорировал угрозу, слышавшуюся в его голосе.
— Ну, вот и все, — устало пробормотал он. — Город погиб… Вы странно выглядите для художника, Бранислав. Мне показалось, что мы с вами полностью рассчитались. Вы изготовили то, что я просил, я с вами щедро расплатился. Кроме того, помните, что вы дали клятву…
— Да, все пропало, — согласился Бран. — Скоро мародеры придут и сюда. Они заберут то, что хотят, и никто не сможет их становить. Никто!
Прокопий задумчиво кивнул головой.
— Вы теперь с ними? — спросил он прямо.
— Нет. Но я пришел забрать у вас реликвии. Их необходимо унести отсюда как можно дальше. Ни византийцы, ни крестовое воинство недостойно владеть ими, понимаете Вы!
Бран говорил сбивчиво, но чем больше слов вылетало из его уст, тем сильней он чувствовал, как крепнет стена отчуждения между ним и его собеседником.
— «Как можно дальше»… — повторил Прокопий. — И где же находится это укромное место, позвольте вас спросить?
— Оно находится на моей родине, в польской земле, Вы слышали о такой? Я унесу реликвии туда, где мой народ смог бы открыто поклоняться им. В самом сердце моего края, в городе на Вавельском холме, реликвии обрели бы подлинную силу, которая заключена в них. Если бы Копье попало в руки моего короля, весь мир узнал бы о его благородстве и милосердии. И тогда польский народ стал бы поистине великим и несокрушимым! Бран говорил, все больше распаляясь, а слова «благородство» и «милосердие», вырвавшиеся из его уст, прозвучали и вовсе угрожающе.
— Поздно, Бранислав, реликвии находятся в надежном месте, и я скорее умру, чем выдам Вам его, — печально улыбнулся Прокопий.
— Нет, ты скажешь, пес! Ты меня отведешь туда, сей же час! — визгливо крикнул Бран и в отчаяньи занес секиру над головой библиотекаря. — Говори или умри!
У входа на ипподром послышались крики и шум приближавшейся толпы крестоносцев.
— Нет, — твердо сказал Прокопий. — Никогда!
Бран дико взвыл, широко размахнулся, и секира со свистом опустилась на шею библиотекаря. Голова великого хартофилакса покатилась по ступеням к подножью трибуны, туда, где любили с триумфом проезжать перед ликующим народом увенчанные лаврами победители конных ристалищ. В ворота уже вбегали с обнаженными мечами члены крестоносного братства. Убийца дико посмотрел на укоротившееся тело, которое все еще содрогалось в предсмертных конвульсиях.
— Я все равно найду реликвии! — хрипло выкрикнул Бран и погрозил секирой небу. — Я разыщу их, будьте вы все прокляты!
Нарышкин, по правде говоря, вовсе не горел желанием донести до «тестюшки» радостную весть об освобождении Катерины. В последнее время Степан сделался невыносим, и все это чувствовали. Однако поведать отцу об освобождении из турецкого полона любимой дочери, как ни крути, следовало. Гроза морей подергал себя за вихры и отправился «докладать». К великому изумлению Нарышкина, его компаньона в доме вдовы не оказалось. Хмурая, опухшая с лица Мишель, глотая слезы и стараясь не глядеть на Сергея, сообщила о том, что Степан ушел в неизвестном направлении, о чем она нимало не сожалеет. В довершении рассказа она разревелась и швырнула в отставного поручика туфлей, отчего тот, весьма смущенный, поспешил как можно скорее ретироваться.
По возвращении первым, кого встретил Гроза морей, была заплаканная Катерина.
— Господи, да что они все сговорились? — Нарышкин сделал стремительный поворот, какой умеет делать на море разве что косяк кальмаров, в сердцах плюнул и спустился вниз к Перекакису, заказав себе бутылку вина и успевшую полюбиться «ишкембе». Здесь его и нашел Терентий.
— Худо дело, сударь, — пробормотал дядька, без приглашения усаживаясь за столик барина. — Степан-то Афанасич, похоже, того…
— Что «того»? — давясь требухой, осведомился Нарышкин.
— Отплавался, — с оттенком торжественной скорби объявил Терентий и перекрестил лоб.
Оказалось, что Степан возник в доме грека внезапно, как приведение. Когда несчастный отец увидел освобожденную дочь, он бросился ей навстречу, но вдруг пошатнулся, охнул и мешком осел на землю. Старика на руках внесли в комнату, пытались отпоить сильно разбавленным вином, терли виски уксусом, расстегнули ворот рубахи и распахнули окна, чтобы дать больному больше воздуха, но все безуспешно. Степан пришел в чувство, однако в разум так и не вернулся. Он лишь бессвязно мычал, и бессмысленно таращил в одну точку провалившиеся внутрь черепа глаза, не узнавая никого вокруг.
Напрасно Катерина, прижимая руки старика к груди, причитала: «Тятенька, это же я!». Напрасно Заубер пробовал отворить компаньону кровь и, подкладывая подушку тому под голову, пытался шутить: «Ну, Афанасьич, полно придуривайтся, постращать нас — и хватит. Мы еще с тобой будем повоевать!».
Степан хмурил брови, силился что-то вымолвить, но в результате издавал лишь слабые нечленораздельные звуки.
Поверхностно знакомый с медициной Заубер был вынужден констатировать апоплексический удар. Жизнь старика могла оборваться в любую минуту.
Узнав про такие дела, Нарышкин поднялся к больному и посидел у его изголовья, понимая, что ничего утешительного сказать не может.
— Ну, ты это… — пробормотал Гроза морей, стараясь придать своему голосу больше бодрости. — Ты давай, что ли, поправляйся. Чего еще придумал, в самом-то деле…
Ничего, впрочем, не менялось. Глаза Степана, глядевшие из глазниц, словно из дупла, бессмысленно пялились в потолок, исхудавшая грудь почти не подымалась в такт еле заметному дыханию, а руки повисли, будто обрубленные снасти бегущего такелажа. Нарышкин, многозначительно переглянувшись с Заубером, вышел вон и осторожно прикрыл за собой дверь.
Спустившись в таверну, он заказал еще вина и всю ночь беседовал со стаканом.
Катерина ночь провела у изголовья умирающего. Под утро Степан, казалось, пришел в себя. Катя растолкала задремавшего в остатках бараньего бульона Сергея и шепотом позвала его к постели отца: «Тятя зовет, рукой поманил!».
Сергей, морщась и утирая с лица налипший жир, приблизился к постели.
Степан слабым жестом попросил его наклониться.
— Покаяться хочу… — еле слышно прошептал старик.
— Сделаем, не беспокойся, дядька за попом отправлен. Должен же быть в этом басурманском городе хоть один наш поп?! Терентий — он из-под земли достанет! — обнадежил умирающего Сергей.
— Не… не то… не успею… перед тобой покаяться хочу, — каждое слово давалось Степану с трудом.
— Я Трещинскому… рассказал все об Вас… Наткнулся на него случайно, когда…по городу бродил. Я ему про катаконбу выложил все… Он обещал Катю… вызволить.
— Эх, дурень ты, дурень, — беззлобно сказал Нарышкин. — А ты-то сам как узнал про подземелье?
— Не мог у вдовы в доме, как прикованный, сидеть…ни часу. Удрал…сыскал вас а потом шел… следом…
Степан жадно, будто птенец червяка, попытался схватить порцию воздуха, и из груди его исторгся слабый стон. Последним усилием, холодеющими и квелыми пальцами он схватил Сергея за рукав.
— Теперь тот человек все знает… берегись, барин… прости. Бес попутал… Катю вызволить хотел… береги ее… — Степан повел взором в сторону дочери, попытался улыбнуться, но вышло криво, губы его дрогнули и вытянулись в струну, он откинулся на подушки и затих.
— Будь покоен, Степан Афанасич. Все сделаю! — глотая ком в горле, произнес Нарышкин.
Утренний покой таверны нарушил вой Катерины.
