Эдинбургская темница - Скотт Вальтер (читать хорошую книгу .txt) 📗
— И веревка-то стоит всего два пенни! — кричала она. — Разве это дорого за жизнь женщины?
К карете подошли с угрожающим видом несколько мужчин — мясники и скотоводы большей частью, чей скот в последнее время страдал от какого-то заразного и пагубного заболевания, приписываемого этими глупцами колдовству. Они грубо схватили Мэдж за руки и, оторвав ее от кареты, воскликнули:
— Ты что это надумала? Посланных короля средь дороги останавливать? Мало ты, что ли, набедокурила своим колдовством да тем, что смерть повсюду накликаешь?
— О Джини Динс, Джини Динс! — снова закричала бедная сумасшедшая.
— Спаси мою мать, и я снова отведу тебя в дом Толкователя, и научу моим прекрасным песням, и расскажу тебе, что произошло с… — Остальные ее мольбы были заглушены воем сброда.
— Спасите ее, Бога ради! Спасите ее от этих людей! — закричала Джини Арчибалду.
— Она безумна, но совсем безвредна, она только безумна, джентльмены, — сказал Арчибалд. — Не обращайтесь с ней так жестоко, а отведите ее к мэру.
— И без тебя знаем, как надо с ней обращаться, — ответил один из мужчин, — а ты, молодчик, езжай-ка своей дорогой и не суй нос не в свое дело.
— По разговору он, видать, шотландец, — вмешался другой, — пускай-ка вылезает из своей карусели, а я уж, так и быть, пожалую его костями этой девки да еще заверну их в клетчатый плед.
Было совершенно ясно, что спасти Мэдж невозможно, и Арчибалд, будучи по натуре человеком гуманным, приказал кучеру ехать побыстрее в Карлайл, чтобы заручиться там чьей-либо поддержкой для оказания помощи несчастной женщине. Отъехав, они услышали позади себя хриплый рев, которым толпа обычно начинает свои свирепые расправы и глумления, но даже сквозь этот страшный и дикий гул прорывались вопли несчастной жертвы. Вскоре шум замер вдали; но, как только они въехали в Карлайл, Арчибалд, уступая настойчивым и неотвязным мольбам Джини, отправился к городскому судье и рассказал ему о жестокой расправе, грозившей несчастному существу.
Через полтора часа он вернулся и рассказал Джини, что судья с несколькими помощниками и он сам немедленно направились на помощь пострадавшей женщине, и когда они добрались до грязной лужи, в которую толпа окунала ее согласно своему любимому методу расправы, судье удалось вырвать Мэдж из их рук; но она была без сознания после бесчеловечных издевательств, которым ее подвергли. Он добавил, что видел, как Мэдж внесли в больницу, причем ему сказали, что она пришла в себя и, очевидно, поправится.
Последнее утверждение не совсем соответствовало действительности, ибо на самом деле мистеру Арчибалду сообщили, что после всего перенесенного Мэдж Уайлдфайр навряд ли останется в живых; однако Джини казалась такой взволнованной, что он счел неразумным рассказать ей сразу всю правду. И в самом деле, Джини была так потрясена этим страшным происшествием, что, несмотря на их намерение выехать в тот же вечер в Лонгтаун, они решили задержаться на ночь в Карлайле.
Это решение вполне отвечало желаниям Джини, так как она хотела добиться свидания с Мэдж. Сопоставляя некоторые из беспорядочных воспоминаний с рассказом Джорджа Стонтона, она решилась воспользоваться представившейся возможностью и разузнать у Мэдж поподробней о судьбе несчастного младенца, стоившего так дорого ее сестре. Она понимала, что у нее мало надежд на получение каких-либо ценных сведений, ибо рассудок Мэдж был слишком расстроен, но, так как мать ее была наказана по заслугам и замолкла навеки, эта встреча являлась единственным шансом узнать хоть что-нибудь, и Джини не хотела упускать такой случай.
Свое желание увидеться с Мэдж Джини объяснила мистеру Арчибалду тем, что встречала ее раньше и из чувства сострадания хотела выяснить, как с ней обращаются после перенесенных ею несчастий. Сострадательный спутник Джини сейчас же пошел в больницу, куда направили пострадавшую, и принес ответ, что медицинский персонал категорически запретил пропускать к ней посетителей. Когда мистер Арчибалд обратился туда на следующий день с той же просьбой, ему ответили, что пострадавшая была накануне настолько спокойна и неподвижна, что священник, исполнявший одновременно и обязанности капеллана, счел необходимым прочитать у ее постели молитвы, однако вскоре после его ухода она вновь начала бредить. Тем не менее если ее соотечественница желает увидеться с ней, то это не возбраняется. Ей осталось жить не более часа или двух.
Узнав об этом, Джини в сопровождении своих спутников поспешно направилась в больницу. Они нашли умирающую в большой палате, где стояли десять кроватей, все пустые, за исключением той, на которой лежала Мэдж.
Мэдж пела, когда они вошли, — пела бессвязные отрывки из своих любимых песен и давно забытых напевов, но неестественное оживление, придававшее обычно напряженность ее голосу, исчезло, и он звучал печально и нежно, словно смягченный перенесенными Мэдж мучениями. Она была все так же безумна, но ее блуждающие мысли уже не находили, как прежде, выражения в диких выкриках и вспышках необузданной фантазии. Близость смерти чувствовалась в жалобном тоне ее голоса, спокойная грусть которого напоминала чем-то убаюкивающие звуки колыбельной песни, которую мать напевает засыпающему ребенку. Когда Джини вошла, она сначала услышала лишь мстив, а потом припев и слова песни, прославляющей, очевидно, веселое время после сбора урожая:
Когда куплет закончился, Джини приблизилась к кровати и назвала Мэдж по имени. Но та не узнала ее. Наоборот, больная, словно недовольная тем, что ей помешали, нетерпеливо крикнула:
— Сестра, сестра, поверни меня лицом к стене, чтобы я не слышала больше моего имени и не видела никого из этого гадкого мира!
Сиделка повернула ее, как она хотела, то есть лицом к стене, а спиной к свету. Успокоившись в этом новом положении, она снова запела очень грустно и протяжно, словно стараясь вернуть себе то состояние отрешенности от мира, из которого ее вывели посетители. Мотив, однако, был уже другой и несколько напоминал музыку гимнов методистов, хотя в ритме он перекликался с предыдущей песней:
Мелодичность и торжественность напева подчеркивались еще больше трогательными переливами голоса, красивого от природы, и если утомление ослабило его силу, то сделало зато более певучим. Арчибалд, невозмутимый, как все придворные, и равнодушный к музыке, был смущен, если не тронут; хозяйка молочной фермы всхлипывала, а глаза Джини мгновенно наполнились слезами. Сама сиделка, привыкшая к различным сценам смерти, была заметно растрогана.
Больная быстро слабела, о чем свидетельствовали приступы периодически наступающей одышки и слабые, едва слышные стоны — последние признаки уходящей жизни.
Но как только ей становилось немного легче, потребность пения, когда-то, по-видимому, очень сильная в несчастной женщине, брала верх над ее слабостью и муками. И самым удивительным было то, что содержание песен каким-то косвенным образом отражало до некоторой степени ее теперешнее состояние. Сейчас она начала петь отрывок из старой баллады:
