Последний год - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович (книги без сокращений TXT) 📗

Михаил ЗУЕВ-ОРДЫНЕЦ

ПОСЛЕДНИЙ ГОД

ЧАСТЬ I

НА БЕРЕГАХ ЮКОНА

НОЖ С ЗОЛОТЫМ ДОЛЛАРОМ НА РУКОЯТКЕ

— Стой, зверье!

Окрик, резкий и властный, осадил собак на полном ходу. Бурые юконские лайки сразу легли на снег, запаленно хватая воздух. Горячее их дыхание вырывалось из пастей густыми молочно-белыми струями и опадало на шерсть пушистым инеем.

Высокий человек в ушастой бобровой шапке и пыжиковой парке, русобородый и синеглазый, сел с усталым вздохом на нарту и принялся растирать рукавицей побелевшие скулы.

— Хорош морозец! — крякнул он. — И по коже и под кожей продирает! Верно, Молчан?

Вожак упряжки, услышав свою кличку, насторожил уши. Это был пес не аляскинских, а сибирских кровей, не бурый юконец, а черный белоглазый колымчанин с острой тонкой мордой, чуткими нервными ушами и умными глазами. Густая и пушистая шерсть делала его похожим на косматый шар. Молчан один из упряжки не лег.

Поджимая то ту, то другую мерзнущую лапу, он смотрел выжидательно на хозяина.

— Ложись, бродяга, отдыхай! — ласково пнул его человек, и собака послушно легла, по-прежнему не спуская глаз с хозяина. — Дорога у нас впереди, видимо, не близкая. Не пойму я что-то, брат Молчан, куда нас занесло?

Он спокойно, но внимательно огляделся. На юге, откуда он пришел, горизонт закрывала угрюмая горная цепь с голубыми вечными льдами на вершинах, а ниже с черной щетиной лесов. На север уходила оледенелая тундра Иди по ней и дойдешь до самого Ледовитого океана. Нет, туда он не пойдет! Это дорога к смерти. Но куда же его занесло? Судя по кустам, тянувшимся по равнине прихотливо извивающейся полосой, здесь берег реки. А какой реки: Юкона, Тананы, Медной? А может быть, это река, не известная еще ни ему, ни вообще русским? Ну что ж, тогда он добился своего! Он снова выиграл в опасной игре.

Он зверовщик, его дело настрелять и наловить красного зверя. А нагрузил нарту пушниной — вези промысел на одиночку [1] или на редут. Не однажды говорил он себе во время долгих бродяжеств по лесам и равнинам Русской Америки: «Стой! Довольно! Поверни обратно, к местам населенным!» Он останавливал собак, разжигал костер и, завернувшись в меховые одеяла, засыпал с твердым решением утром повернуть обратно. А утром в душе его снова начинал нашептывать коварный голос: «Впереди неизведанные дали, никому не известные реки, озера и горные хребты! Если ты смел, иди и разгадай их тайну!» И снова охваченный неуемной тягой к новым, все новым местам, к новым открытиям, он нетерпеливо, кнутом, поднимал визжавших измученных собак и гнал их вперед, опять вперед, к новым горизонтам, к землям неоткрытым, неизвестным, где не бывал еще ни один русский. В этой опасной игре не было даже погони за славой первооткрывателя, не говоря уже о чувствах низких, корыстных, нет, в этом беге в неизвестность было для него острое наслаждение опасности и риска. А еще были мысли и чувства высокие, благородные о возвеличении и славе отечества. Пусть поверхностны, несовершенны и неполны его открытия и исследования, но по его тропе пройдут другие и соберут богатую жатву во славу России. Только любовь к родине и согревала его душу, разучившуюся надеяться и верить. Так случилось и на этот раз. И на этот раз он шел только вперед, ни разу не оглянувшись на проложенную лыжню. Зачем оглядываться на пройденное, изведанное, когда впереди волнующая неизвестность, новые, задернутые таинственной дымкой горизонты! Буран ослепил, закружил, запутал его в безлюдных ущельях и распадках. Боясь, что снег завалит перевалы и запрет его надолго, до весны, в горах, он ринулся очертя голову вниз, на равнину. Где же он теперь? Куда ему идти? Повернуть опять в горы или идти берегами этой неведомой реки?

Он влез на нарту, нагруженную мехами, и встал, оглядываясь. Молчан с беспокойством следил за непонятными действиями хозяина. Небо на востоке уже розовело, и след нарты был виден ясно. Счастливо минуя обрывистый овраг, нарта спустилась в долинку, заросшую кустарником и уродливыми полярными березками. В редком и низком этом березняке темнело охотничье зимовье — наполовину землянка, наполовину шалаш из тонких жердей, крытый берестой и проконопаченный оленьим мохом. Такие строят и русские зверовщики, и кочевые индейцы. Кто же его хозяин — друг или враг?

Синеглазый человек слез с нарты и подошел ближе к зимовью, прихватив ружье. Прячась в березняке, осторожно выглянул, внимательно, неторопливо разглядывая строение.

— Не знаю я этой зимовки, — покачал он головой. — Не встречалась мне нигде такая.

По-прежнему прячась в березняке, он сделал вокруг зимовья большой круг, потом начал уменьшать круги, спиральными завитками приближаясь к внушавшему опасения строению. Он разглядывал снег, «читая» на нем следы, и невольно вспомнил при этом стихи любимого поэта:

— Ты не прав, милый поэт! — улыбнулся синеглазый человек, не снимавший пальца с ружейного курка. — Я научился читать великую книгу природы, и мелкие ее буквы, и целые фразы, даже строки. Что вот здесь написано? Это нарыск лисы, бежала кумушка рысцой и оставила свою «веревочку». А здесь она напала на белую куропатку, ночевавшую в снегу. Конец пришел глупой копухе — сытно пообедала ею лиса! — Как все люди, живущие в одиночестве, синеглазый человек мог подолгу, не замечая того, разговаривать сам с собой. — А эти следочки напутал горностай. Вот его «потаск», здесь он тащил водяную крысу, пойманную вон в тех болотных кочках. Это «стакан» оленя-карибу — след глубокий и крепкий. Места зверистые, добычливые! А кто же здесь охотится?..

Осторожных, легких звериных следов было много, а тяжелого грубого человеческого следа нигде не видно. Синеглазый подошел вплотную к зимовью и остановился, насторожившись. Нет, и это не человеческий след, это широкая, почти в мужскую ладонь «лыжа» росомахи. Вот проклятый, хитрющий зверь! Идет за охотником по пятам и грабит его путики и пастники [3]. И не только ловушки, она и зимовку, и лабаз, если в них хранится продовольствие, развалит и разграбит. Что не съест, утащит и спрячет под колодой, в снег закопает или на деревья повесит. И голодает охотник, а подчас и гибнет по ее милости Недаром индейцы считают росомаху не зверем, а злым духом, лесным дьяволом. И здесь она, воровка, добычу выискивала, поскреблась в дверь зимовья и ушла. Видно, в зимовке пусто, нечем поживиться.

— Посмотрим, что за привал нам бог послал, — сказал человек, отдирая стволом ружья примерзшую, сплетенную из ветвей дверь. Он хотел уже шагнуть внутрь зимовки, но услышал за спиной тихое шипение и покряхтывание. Человек засмеялся, но не обернулся. Это Молчан голос подает. Трудно услышать лай, вой или хотя бы рычание этого на диво молчаливого сибиряка. Молча гонит зверя, молча расправляется с непослушными упряжными собаками, молча и на человека бросается, если почует в нем врага. Тихий омут — собака! И только в очень редких случаях, когда надо позвать или предупредить далеко отлучившегося хозяина, Молчан лает отрывистым, мощным и гулким лаем, как перед пустой бочкой. А если хозяин рядом, хватит и такого вот шипения и покряхтывания. Это значит: «Осторожно! Опасность!»

— Сюда, Молчан! — позвал человек и, когда собака встала рядом с ним, указал ей на открытую дверь: — Что ты там чуешь? Пойдем, посмотрим.

Молчан первый шагнул через порог. Он перестал шипеть, но шерсть на его загривке вздыбилась. Человек успокоительно свистнул и тоже вошел в зимовье. Пахнуло, как из старого погреба, затхлой холодной гнилью. В дальнем углу что-то темнело. Человек сделал еще шаг и остановился, медленно сняв шапку. На полу лежал скелет, прикрытый рваными, изъеденными грызунами мехами.