Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
— Ну как? — спросил он торжествующе.
Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое,
твердокаменно-бездушное.
Но что я мог сказать человеку, который воевал
сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, и
участвовал в покушении на Троцкого? Наши масшта-
бы были несоизмеримы.
Однако я все-таки застенчиво пролепетал;
— Мне кажется, чего-то не хватает...
— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто
его грудь снова перекрестили пулеметные ленты.
— Сердца... — выдавил я.
Сикейрос не повел и бровью. Дала себя знать ре-
волюционная закалка.
— Сделаем, — сказал он голосом человека, гото-
вого на экспроприацию банка.
Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-
красную краску и молниеносно вывел у меня на груди
сердце, похожее на червовый туз.
Затем он.подмигнул мне и приписал этой же крас-
кой в углу портрета:
«Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую
остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил
дату и подпись.
Стараясь не глядеть на портрет, я перевел разго-
вор на другую тему:
— У Асеева были когда-то такие строки о Мая-
ковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов
пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-даль-
ней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встре-
чались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику...
Это правда, что у Маяковского есть сын?
Сикейрос засмеялся:
— Не трать время на долгие поиски... Завтра
утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.
Последнее слово мне рано еще говорить —
говорю я почти напоследок,
как полуисчезнувший предок,
таша в междувременьн тело.
Я -
не оставлявшей объедков эпохи
случайный огрызок, объедок.
История мной поперхнулась,
меня не догрызла, не съела.
Почти напоследок:
я —
эвакуации точный и прочный безжалостный слепок,
и чтобы узнать меня,
вовсе не надобно бирки.
Я слеплен в пурге
буферами вагонных скрежещущих сцепок,
как будто ладонями ржавыми Транссибирки.
Почти напоследок:
я в «чертовой коже» ходил,
будто ада наследник,
штанина любая гремела при стуже
промерзлой трубой водосточной,
и «чертова кожа» к моей приросла,
и не слезла,
и в драках спасала
хребет позвоночный,
бессрочный.
Почти напоследок:
однажды я плакал
в тени пришоссейных замызганных веток,
прижавшись башкою
к запретному, красному с прожелтью знаку,
и всё, что пихали в меня
на демьяновых чьих-то банкетах,
меня
выворачивало
наизнанку.
Почти напоследок:
эпоха на мне поплясала
от грязных сапог до балеток.
Я был не на сцене —
был сценой в крови эпохальной и рвоте,
и то, что казалось не кровью, —
а жаждой подмостков,
подсветок, —
я не сомневаюсь —
когда-нибудь подвигом вы назовете.
Почти напоследок:
я — сорванный глас всех безгласных,
я — слабенький след всех бесследных,
я — полуразвеянный пепел
сожженного кем-то романа.
В испуганных чинных передних
я — всех подворотен посредник,
исчадие нар,
вошебойки,
барака,
толкучки,
шалмана.
Почти напоследок:
я,
мяса полжизни искавший погнутою вилкой
в столовских котлетах,
в неполные десять
ругнувшийся матом при тете,
к потомкам приду,
словно в лермонтовских эполетах,
в следах от ладоней чужих
с милицейски учтивым «пройдемте!».
Почти напоследок:
я — всем временам однолеток,
земляк всем землянам
и даже галактианам.
Я,
словно индеец в колумбовых ржавых браслетах,
«Фуку!» прохриплю перед смертью
поддельно бессмертным тиранам.
Почти напоследок:
поэт,
как монета петровская,
сделался редок.
Он даже пугает
соседей по шару земному,
соседок.
Но договорюсь я с потомками —
так или эдак —
почти откровенно.
Почти умирая.
Почти напоследок.
7
МОЙ САМЫЙ ЛЮБИМЫЙ...
То ли я услышал, то ли прочитал где-то это выра-
жение «Вперед, к Пушкину», — уже не помню, но
с чистой совестью признаваясь в заимствовании, если
оно существует, подписываюсь под ним полностью.
Он — мой самый любимый поэт на земле.
Пушкин не принадлежит отдельно прошлому, от-
дельно — настоящему или будущему, он принадлежит
всем временам сразу. Если в наших стихах распа-
дается «связь времен», то у нас нет Пушкина, а если
такая связь воскресает, завязывается в неразрывный
узел, то она счастливо означает присутствие Пушкина
в нас. Аристократ по происхождению, но по духу родо-
начальник российской демократии, он объединяет всех
нас как понятие общей правды, общей совести. Пуш-
кин — это родина русской души. Пушкин — это ро-
дина русской поэзии.
Живое, непрерывно меняющееся, но единое своей
разносверкающей гармонией лицо Пушкина ожиданно
и неожиданно проступало своими отдельными черта-
ми то в Лермонтове, то в Некрасове, то в Блоке.
Ахматова, казалось, была выдышана Пушкиным, как
легкое торжественное облако. Пушкинская мелодия
улавливалась и в тальяночных «страданиях» кресть-
янской музы Есенина, и в эллинских аккордах лиры
Мандельштама: музыки Пушкина хватало на все ин-
струменты. Если в ранних стихах Заболоцкого и Па-
стернака присутствие Пушкина было тайной, то в их
поздних стихах эта тайна обнаружилась. Маяковский
когда-то задорно призывал сбросить Пушкина с паро-
хода современности. Но в гениальном вступлении «Во
весь голос», как «глагол времен, металла звон», за-
звучала симфоническая тема пушкинского «Памятни-
ка», чье начало уходило еще глубже внутрь тради-
ции — к Державину. Стихи и статьи о Пушкине
Марины Цветаевой были похожи на яростные, но
тихие по смыслу молитвы. Багрицкий писал, что на
фронтах гражданской войны он «мстил за Пушкина
под Перекопом». Можно признавать или не призна-
вать любого поэта, но не признать Пушкина невоз-
можно: это то же самое; что не признать ни прош-
лого, ни настоящего, ни будущего; это то же самое,
что не признать свою Родину, свой народ. Недаром
Достоевский сказал: «Не понимать русскому Пуш-
кина, значит, не иметь права называться русским.
Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не
приготовлялся, не учился. Он сам вдруг оказался
народом». Это гораздо шире проблемы «входа-выхо-
да» в народ или из народа. Если один из героев Анд-
рея Платонова говорит: «Без меня народ неполный»,
то о Пушкине можно сказать: «Без Пушкина нет
народа». Меряя свою жизнь самой высочайшей ме-
рой — интересами народа, мы, русские советские поэ-
ты, должны мерить нашу работу в поэзии высочай-
шей духовной и профессиональной мерой — Пуш-
киным.
Это вовсе не означает тотального возвращения в
ямбы и хореи «блудных детей» русского стиха, загу-
лявших с ассонансными рифмами на расшатанных
ступеньках поэтических «лесенок». Старику ямбу и
старушке глагольной рифме еще далеко до пенсии.
Но я думаю, что они сами с доброжелательным любо-
пытством будут рады поглядеть на наши самые риско-
ванные экспериментальные виражи и даже добро-
душно похлопают наш юный русский верлибр по его
далеко еще не могучему плечу.
Пушкин был новатором в области формы для сво-
его времени, и ему наверняка были бы противны
приторные подражательства Пушкину или Фету на-
ших новоявленных классицистов. Старик ямб еще со-
