1989 - Евтушенко Евгений Александрович (полные книги .TXT) 📗

Мой таец, сходив в туалет, робко шепнул мне: "Мне кажется, следует сообщить администрации, что туалетная бумага кончилась..." Наивный таец — она там и не начинались. Когда я сказал об этом сонной уборщице, та

неопределенно хмыкнула, исчезла, а вскоре прошествовала в туалет с охапкой мятых газет, полных призывов к перестройке. Наконец появилась такая же сонная официантка, толкая перед собой столик на колесиках со стаканами, до половины полными какой-то подозрительной жидкостью чайного цвета. На вопрос: "Что это?" — она ответила кратко, хотя и загадочно: "Напиток". Дети "третьего мира" почти не притронулись к этому напитку— в их так называемой "отсталой стране" подавать напитки в открытом виде считается элементарно негигиеничным, точно так же как и в их отсталой стране я никогда не видел в уборных газет вместо туалетной бумаги. Когда мы снова шли к самолету, мой таец, считая себя уже достаточно проверенным, пытался пройти сквозь контроль вместе со своим "дипломатом". Но не тут-то было. Мощные ручищи представительницы Аэрофлота, больше похожей на переодетого женщиной кабацкого вышибалу, грубо вырвали у него "дипломат" для досмотра. Когда таец что-то попробовал объяснить по-английски, его так же грубо толкнули в спину: "Проходи, проходи в накопитель... Лопочут невесть чего — пойди их пойми... Выучили бы сперва наш язык, а потом бы уж к нам и ехали..." Мой таец смертельно перепугался, что у него отнимут "дипломат", а когда отдали — уже совсем по-нашему, по-советски, с благодарной униженной затыркан-иостью обрадовался. Представительнице Аэрофлота даже в голову не пришло, что, работая в международном аэропорту, это она должна была выучить хотя бы один иностранный язык. Не пришло ей в голову, что "накопитель"— это слово из лагерного лексикона... А вы не задумывались о том, сколько лагерного в нашей ежедневной "вольной" жизни — всевозможных накопителей, отстойников, очередей то за тем, то за этим, как за лагерной баландой, насильственных сгоняний в кучу, унии и тельных "шмонов" — физических и духовных, "пах;пи ва" и "шестерничества", видимых и невидимых КОЛЮЧИ) проволок... Когда я укоризненно сказал представите ни и це Аэрофлота: "Почему вы себя так грубо ведете'"'. возмущенно вспылила: "То есть как это грубо? А м что — на брюхе перед ними должна ползать?"

Есть категория людей, которые вежлишн п. счи1 унижением, а грубость — сохранением личной» кчТОММет ва. Такое у них воспитание — невоспитанное вогпш

Поэтому даже в глазах гостей из "слаборазвитых стран" мы выглядим, как страна слаборазвитой вежливости. Но, может быть, то, что случилось в ташкентском аэропорту, не могло случиться в столичном? Вот Шереметьево-2 — главные воздушные ворота страны. Не бросалось ли вам в глаза, что в фойе не на что присесть? Вероятнее всего, потому, чтобы на скамьях не спали, как где-нибудь на Казанском вокзале, не портили бы светлого впечатления от СССР. Но ведь спят. Прямо на мраморном полу. Вповалку, в случае нелетной погоды. Нелетная погода не есть чисто советское явление. Но спят на полу почему-то только у нас. Гостиничных мест при аэропорте в несколько раз меньше, чем нужно. "Ничего, перебьются..."— говорят здесь со злорадной усмешкой про иностранцев. Но иностранцам перебиваться приходится лишь временно, а вот мы перебиваемся всю жизнь. А кто нам такую жизнь устроил — иностранцы, что ли? Мы сами. Наша грубость к иностранцам происходит от грубости друг к другу. Эта грубость разоблачительно прет, начиная с аэропорта.

Самолет приземляется в Шереметьево. Трапа приходится ждать иногда по полчаса. Когда трап появляется, приходится ждать автобуса. На трапе — обязательный пограничник, двойник того самого, который так напугал моего тайца в Ташкенте. Этот пограничник никого и ничего не проверяет — он с бессмысленной бдительностью вглядывается в лица. Затем перед нами несколько застекленных будок, где сидят пограничники, проверяющие паспорта. Обычно большинство будок пусто, и пассажиры скапливаются у одной или двух, немедленно создавая очереди. Молоденькие пограничники в будках, может быть совсем неплохие парни, напускают на себя угрюмую недоброжелательность, иногда требуют, чтобы пассажиры сняли шапки, неизвестно почему задают вопросы, на которые уже отвечено во въездных анкетах. Ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь из этих стражей государственных границ сказал: "Добро пожаловать!", "С возвращением!" или хотя бы по-человечески улыбнулся. Запрещают это им, что ли? А ведь лицо пограничника— это тоже лицо страны.

Пограничник нехотя возвращает вам паспорт, и вы входите в зал выдачи багажа. Спокойно присаживаетесь на неподвижный конвейер — вам придется подождать как минимум час. Когда наконец конвейер начнет двигаться, не обращайте внимания на табло — бангкокские чемоданы могут оказаться на ленте монреальского рейса, или наоборот. Носильщиков раз в десять меньше, чем нужно. Значит, должны быть тележки? Слишком многого вы захотели от Аэрофлота, занятого тем, что на своих крыльях он несет мир и дружбу. Я однажды чуть со стыда не сгорел, видя, как делегация канадских старушек, надрываясь, волокла чемоданы. Слава богу, рядом оказались наши моряки, возвращавшиеся из Сингапура, — мы вместе помогли бабушкам. Во всех цивилизованных аэропортах два выхода — для тех, кому есть что декларировать, и для тех, кто считает, что ему декларировать нечего. Профессионализм таможенников и заключается в том, что багаж они проверяют лишь выборочно, полагаясь на информацию или интуицию. У нас таможенники проверяют почти всех чохом, за исключением членов делегаций, да и то не всегда. В результате иностранцы уже в аэропорту проходят первичную адаптацию к лицезрению наших отечественных очередей, а возвращающиеся советские граждане проходят разадаптацию от отсутствия оных в капстранах. Таможенные правила поражают своей нелогичностью, придирчивой мелочностью, а иногда и просто глупостью. Для завершения перевода на английский моей поэмы "Фуку" ко мне на неделю прилетела переводчица из США — Нина Буис. Таможенники изъяли у нее перевод, сказав, что для проверки (!) им нужна неделя. Но через неделю моя переводчица уже улетала. Кафкианская ситуация! И это случилось уже не в годы застоя, а сейчас, во время перестройки. Совсем недавно у моего соседа — финна — в поезде Москва-Хельсинки таможенники конфисковали журнал "Тайм", в самом благожелательном духе посвященный Горбачеву. Во всех экономически разумных государствах налог платят только за ввоз того, что можно купить в стране, куда вы въезжаете, чтобы не подрывать коммерцию. У нас все наоборот— вы платите налог за то, чего у нас нет. На первый взгляд это борьба со спекуляцией. На самом деле это игра на повышение цен спекуляции. Почему существует налог на видео- и аудиокассеты, которых днем с огнем не найдешь в наших магазинах? Почему есть налог на ввоз компьютеров, если глава государства призывает к компьютеризации, а собственные компьютеры ни к чему не годятся? Почему запрещено ввозить "ксероксы" для лично-

ГО пользования". Это сохранившийся со времен застоя инотный страх перед "нелегальщиной". Между тем личный "ксерокс" ускоряет работу любого писателя, журналиста, ученого чуть ли не втрое. Таможенный кондуит, который однажды мне еле-еле удалось заполучить в руки после настоятельных требований, — это филькина грамота, где рукой то вписывают, то вычеркивают разные начальственные "бзики", в чем сами таможенники зача-(тую не повинны. Еще года два назад я видел оскорбленно плакавшую в аэропорту знаменитую актрису, летевшую на международный кинофестиваль. У нее чуть ли не из ушей выдрали серьги — не положено. Сейчас драконовский запрет на вывоз личных украшений отменили, но кто знает, какие новые унижения выдумают завтра?

Пребывание пассажира в аэропорту Шереметьево длится часа три с половиной после прилета — примерно столько же, сколько полет Лондон-Москва. Три с половиной часа унижения тянучкой, неразберихой. Последний раз я увидел моего тайца, кое-как впихивающего перерытые чьими-то руками рубашки, носки обратно в чемодан. В глазах у него была печаль покорности и нечто новое — привычка унижению...