Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Ферро Марк (мир книг TXT) 📗
«У меня не хватит крови, чтобы краснеть от стыда», — говорил дуче своему зятю Чиано перед встречей с фюрером. «Как же так?! — вопрошал он. — Побежденная Франция сохранила свою империю, а мы — хозяева Европы — ее потеряли!» Потеря Эфиопии была позорнее всего остального, ибо именно ее завоевание принесло итальянскому фашизму триумфальную славу.
Вместе с тем, когда Муссолини встретился с Гитлером в Зальцбурге в апреле 1942 г., его снова заворожила, «опьянила» уверенность фюрера, растрогала тактичность, которую проявил гость, зная обо всех бедах Италии. Дуче подпал под влияние Гитлера, хотя его презрение к фюреру и его былые и настоящие обиды никуда не делись. Муссолини частично присвоил славу своего союзника и компаньона, называвшего себя его учеником. Он полагал, что вправе считаться крестным отцом гитлеровских успехов — разве они не достигались изначально под эгидой фашизма, под знаменами дуче?
Но, едва фюрер уехал, Муссолини снова начал переживать те унижения, которые ему навязывал его «друг», с тех пор как признал дуче императором Эфиопии.
После отступления Муссолини во время аншлюса Австрии произошла оккупация Праги, о которой фюрер его не предупредил. Затем, заключив Стальной пакт, фюрер также не предуведомил Муссолини о заключении советско-германского пакта, как, впрочем, и о своем демарше перед британцами, когда он предложил им заключить с ним союз 25 августа 1939 г.
Дважды — перед конференцией в Зальцбурге и перед встречей на Бреннере — Гитлер как бы срочно «вызывал» дуче. Затем, завоевывая Грецию, немцы делали вид, словно защищают греков от итальянской интервенции, — кинохроника «Дойче вохеншау» показывает, что в Салониках, по крайней мере, вермахт встретили неплохо. В Афинах немцы самовольно поставили кабинет Цолакоглу во главе греческого правительства, в Хорватии, не уведомив итальянцев, они тоже повели себя как хозяева. А ведь двумя годами ранее фюрер заверил Муссолини, что Далмация и Хорватия, безусловно, «зарезервированы» за итальянским правительством. Вдобавок в Албании немецкие силы мешали действиям итальянской армии, а в Ливии Роммель, прибыв на место, угрожал итальянским офицерам военным трибуналом, если те не станут лучше воевать. Одновременно немцы предложили дуче передать итальянские флот и авиацию в руки немецкого командования. Наконец, 22 июня 1941 г. в три часа утра советник посольства Отто фон Бисмарк принес графу Чиано письмо от фюрера с объявлением о нападении на СССР. Муссолини пришел в ярость: Геринг только недавно сказал ему, что «сражаться на два фронта было бы опрометчиво». Разбуженная жена дуче спросила у него, что значит все происходящее. «Это означает, что война проиграна», — ответил ей дуче {289}.
Гитлер перегнул палку: Муссолини буквально взорвался, проведав о наметках испано-германского договора, тогда как он всегда считал, что благодаря помощи, оказанной им Франко, право вести переговоры с каудильо — исключительно его прерогатива. В речи, которую он должен был произнести перед итальянским правительством, дуче намеренно воздержался от восхваления союза с Германией. Впоследствии, когда он с возмущением узнал о возобновлении немецкого ирредентизма в Трентино — Альто-Адидже под нажимом гауляйтера Франца Хофера, он высказал все наболевшее своему зятю и министру иностранных дел графу Чиано, настаивавшему, чтобы Муссолини снял с себя всякие обязательства перед Гитлером и вернулся хотя бы к позиции невмешательства.
«Запиши, — внушал он ему в июле 1941 г., — запиши в своих дневниках, что я предвижу: конфликт между Италией и Германией неизбежен. Очевидно, немцы готовятся потребовать от нас отодвинуть наши границы до Салорно, а то и до Вероны. Это вызовет ужасный кризис в Италии и возмущение против режима. Я все преодолею, но это преодоление будет самым тяжелым из всех. Я чую это моим животным инстинктом и в данный момент я себя серьезно спрашиваю, не лучше ли желать победы Англии, нежели Германии? Пока англичане бомбят Германию даже днем — и мне это чрезвычайно приятно… Потому что все равно в конце концов мы будем драться с немцами. Не нужно создавать миф об их непобедимости. Вместе с тем у меня очень мало уверенности в нашем народе. При первой же бомбардировке, которая уничтожит какую-нибудь знаменитую колокольню или картину Джотто, итальянцы в приступе наигранной сентиментальности поднимут руки, чтобы сдаться». Узнав, что итальянских рабочих в Германии жестоко наказывают за малейший проступок и спускают на них овчарок, Муссолини взорвался: «Вот что рождает в моем сердце стойкую ненависть! Я могу терпеть долгие годы, но на сей раз я сведу с ними счеты. Я не позволю, чтобы наследников расы, давшей человечеству Цезаря, Данте и Микеланджело, жрали гуннские собаки» {290}.
Впрочем, на последовавшем Совете министров ни о чем таком речи не шло, как и на предыдущем, когда Муссолини в основном громил богачей, добавив, что хлебная карточка, которую недавно ввели в Италии, будет сохранена и по окончании войны, «дабы семья Аньелли не ела больше простых рабочих».
Муссолини рвался отправить войска на русский фронт — настолько гитлеровские успехи там казались ошеломляющими. Он был уязвлен тем, что румыны уже в Одессе, и беспрестанно распекал военных, в особенности генерала Грациани, которого хотел отдать под трибунал за проигранные генералу Уэйвеллу военные операции. Однако Грациани удалось избежать трибунала. «Дуче, вы слишком добры, вам никогда не стать диктатором», — сказал однажды фюрер Муссолини {291}.
Когда началась русская кампания, стало очевидно, что замысленный Муссолини проект «параллельной войны» провалился. Дуче навязали немецкую помощь как в Северной Африке, так и в Греции — и он остро ощущал это унижение. Итальянцы больше переживали из-за собственных поражений. Разгром при Сиди-Баррани в Египте особенно сильно поколебал дух страны, которая никогда по-настоящему не желала вступать в войну: доказательством служит тот факт, что, в отличие от 1915 г., в итальянскую армию завербовалось очень мало добровольцев. И поскольку война разворачивалась за пределами родной земли, население никак не могло с ней свыкнуться. В первую очередь она досаждала людям продовольственными ограничениями, которые очень скоро стали довольно суровыми. Военной атмосферы в стране не чувствовалось, это явственно видно при сравнении итальянской кинохроники «Луче» и английской «Пате ньюс» за 1941 г.: в английском кино военные операции или подготовка к ним занимают весь или почти весь журнал, «Луче» словно не замечает, что страна находится в состоянии войны. О солдатах заходит речь, только когда призывают посылать им книги в госпитали, при этом, разумеется, показаны солдаты на больничных койках, но больные, а не раненные в боях.
Дуче по-прежнему пользовался популярностью, но сама война оставила итальянцев равнодушными. На Совете министров в марте 1942 г. Муссолини поневоле признал, что «эта война совсем не понятна народу». Он полагал, что в отсутствие четких военных целей целесообразнее делать акцент на угрозе поражения, которое якобы загонит итальянцев в рабство. Правда, итальянцы не слишком этому верили. Сильнее в этом были убеждены их правящие круги, хотя они то думали, что угроза исходит скорее со стороны союзника, а не противника. Однако фашистское руководство искусно играло на народной неприязни к знати и известной своим англофильством крупной буржуазии, увлекая население в погоню за мечтой об итальянском Mare Nostrum, изрядно, впрочем, потускневшей.
Эти обстоятельства только ухудшали состояние здоровья дуче. Его дочь Эдда и супруга Ракеле пошли по врачам, чтобы те секретно поставили диагноз. Язва? Начало рака? Амебная дизентерия? Муссолини страдал все сильнее и сильнее, зачастую впадая в прострацию. У мужчины, казавшегося сильным и крепким от природы, часто резко снижалось давление, во время первых родов жены он потерял сознание. «Лицо его посерело, — заметил один из терапевтов, — но с первыми же хорошими новостями с фронта на его лице вновь появились краски». По сути, дуче из фазы депрессии переходил в фазу экзальтации по мере поступления новостей, но хороших среди них встречалось мало. И чем раздражительнее он становился, тем большее влияние оказывало на него окружение. В первую очередь, конечно, его зять, выступавший посредником между дуче и кругами высшей буржуазии, а также при королевском дворе. Поначалу Чиано ратовал за союз с Германией, затем он был против вступления в войну, а впоследствии настоял на греческой экспедиции, желая не допустить сближения Гитлера с побежденной Францией и заодно продемонстрировать, что Италия сама ведет войну и получила определенные гарантии относительно Балкан.
