Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович (библиотека книг бесплатно без регистрации .txt) 📗
— А по письму вижу, что он человек очень нервный. Вот какое письмо написал, и все об одном и том же говорит, носится с собой, размазывает свои мрачные переживания. Это он–то хотел священником быть? Ну какой же это пастырь? Унывает… А ты тоже нервная, это на тебя очень действует, это тебе неполезно, и поэтому я бы не советовал тебе эту переписку продолжать.
Я стала спорить, хоть и жалобным тоном, что М. это будет больно, особенно теперь, когда он в таком унынии и лишился близких; что письмо такое, потому что он в таких обстоятельствах. Батюшка не возражал, а потом спросил:
— А ты ответ написала?
Я испугалась, что и мое письмо надо будет показать Батюшке.
— Нет.
— Ну, напиши.
Но после этого разговора я никак не могла написать. Как ни возьмусь за перо, ничего не выходит. На следующей исповеди говорю:
— Что–то не могу, Батюшка, написать ответа.
— Ну, и не надо, не пиши.
— Да я боюсь, что ему будет больно, что он будет безпокоиться, ведь он ничего о моих мыслях не знает.
— А разве некому еще писать? Ты говоришь, — твоя подруга пишет. Вот пускай она и пишет, а мы с тобой не будем.
— Батюшка, а можно попросить подругу написать, что вы мне запретили писать. Он поймет, потому что я ему писала, что это может быть.
— Ну, хорошо, пускай напишет.
Так и окончилась волновавшая меня переписка да и вообще все связанные с ней смущенья. Я думаю, что это молитва Батюшки сделала, что я не могла написать письма и что вообще все это прошло безболезненно. Интересно, что этот человек так и не стал священником и вообще духовным отцом.
Было у меня при Батюшке и другое переживание этого рода. Опять Батюшка вел меня и оберегал.
Один раз папа привел к нам домой одного своего сотрудника, молодого человека. Как–то вышло, что он с первого раза многое нам о себе рассказал, а ему пришлось много перенести. Мне было жаль его и он мне понравился. Оказалось, что и он раньше меня видел и я однажды, не зная его, оказала ему какое–то внимание. «Вот тебе и жених», — сказал папа. Он и раньше в подобных случаях не раз так говаривал, но на этот раз это произвело на меня впечатление и немного вскружило голову. Я чувствовала, что и я тоже нравилась. Но все это меня испугало. Я старалась делать вид, что ничего не замечаю, но мне хотелось все разорвать, убежать от этих смущавших душу отношений. Я сказала об этом Батюшке.
— Ну, папа лучше нас с тобой знает.
Я не поняла Батюшку, не обратила внимания на его слова. Но он и в другой раз их повторил и добавил: «Нет, зачем же так? Не бегай. Будь с ним приветлива, вежлива, разговаривай. Но только ничего не думай и молись Матери Божией, Святителю Николаю и мученику Трифону, чтобы они устроили твою судьбу».
Через некоторое время пришлось помянуть о том же.
— А он с тобой говорил?
— Нет.
Батюшка на минуту задумался, а затем особенно крепко наказал мне не думать и не предполагать ничего, а только молиться, ничего не изменяя в своем поведении. «Только ты ничего не думай, а то ты себя доведешь до того, что не в силах будешь сдерживаться». Я молилась указанным Батюшкой угодникам, но это было как–то неопределенно, пока Батюшка не угадал мое недоумение и не написал мне в единственном полученном мною от него письме текст молитвы. Она мне очень помогала.
В 1922 году мои именины приходились под Троицын день. Мама моя напекла пирогов и вечером хотела справить мои именины. Между тем в те годы, когда я только подходила к Церкви, когда передо мной открывалась богатейшая сокровищница церковная, я и думать не могла не пойти ко всенощной и намеревалась исповедываться у Батюшки. Встала я. в конец длиннейшей очереди к нему на исповедь и простояла в ней до конца службы. О. Сергий в середине всенощной сказал проповедь о значении Троицкой вечерни, о реальности приобщения к вечности через церковное богослужение, о ежегодном обновлении в Церкви, в каждом верующем благодати Святого Духа.
Ничего подобного я раньше никогда не слыхала, да и на душе был такой восторг, свет, какого я никогда не испытывала: казалось, что обновление благодати уже наступило.
Всенощная кончалась. Я уже почти потеряла надежду на исповедь. Очередь была еще большая, а с правой стороны все подходили певчие в косынках… Но пришла, наконец, и моя очередь.
— Тебя как зовут? Елена? Ну что же у тебя?
Я покаялась во лжи.
— Ну зачем? Не надо лгать, Леля. А то вот скажут: «Вот Леля какая, — неправду говорит», — и никто верить не станет. Знаешь, какая должна быть девушка? Девушка должна быть чистая, как нежный цветок, в него ничто не должно попадать, ничто грязное не должно его касаться.
Батюшка так говорил, точно видел этот цветок, точно держал в руках что–то драгоценное и нежное. И я как бы увидела в темноте клироса сияющий белизной цветок, увидела, какова должна быть чистота, непорочность христианской души. А какова я?
— Тщеславие? Не надо тщеславиться! Чем нам гордиться? Ничего у нас нет, а если и есть что хорошее, так Господь дал. Надо все делать ради Господа. Не надо думать о чужом мнении. Один скажет так, другой иначе… Не надо об этом думать. Какое уж теперь общественное мнение! (Батюшка махнул рукой). Мне хочется, чтобы вы все у меня были чистые сердцем, простые.
— Болтаешь? Нельзя болтать, слышишь, Леля, нельзя, нельзя!
— А какая же мера должна быть в разговоре, Батюшка?
— Какая мера? Говорить только дело!
(В другой раз я жаловалась, что на работе ко мне относятся несерьезно, смеются надо мной, называют по имени. Батюшка посмеялся, погладил меня по голове: «А мы с тобой будем серьезнее, солиднее, не будем болтать, — тогда хоть «Леля» будет, а лучше тех, кого по имени и отчеству величают»).
— Батюшка, родители недовольны, что я слишком много хожу в церковь.
— А что — твои родители разве неверующие? Ходи, ходи на Маросейку. Маросейка тебя дурному не научит.
Я передала Батюшке, что моя мама хочет прийти к нему, поговорить обо мне.
— А как твою маму зовут? У меня была сегодня одна мама. Не твоя это?
— Нет, Батюшка.
Маме Батюшка велел приходить, желая и сам с нею поговорить. На прощанье я задала Батюшке вопрос:
— Батюшка, сегодня канун Великого праздника, и я собираюсь завтра приобщаться, а мама еще сегодня хочет праздновать мои именины…
К моему изумлению Батюшка велел мне послушаться:
— Ничего, ничего, справляй свои именины. Уж мама лучше знает!
После исповеди мне пришлось еще дожидаться подруг, исповедовавшихся на дому у о. Сергия, который в конце всенощной почувствовал себя нездоровым. Благодаря этому я была еще в храме, когда усталый–усталый Батюшка уходил оттуда в 12–м часу ночи. Народу уже мало оставалось. Благословляя нас, Батюшка сказал кому–то, глядя на меня: «А вот одна Елена у меня уже исповедалась».
Домой к нам мы пришли очень поздно. Мои родители не спали и у них сидела мать подруг моих. Нас стали бранить. Подруги мои расплакались, а у меня на душе точно броня была одета. Я не спорила с мамой, не возражала ей. Она бранит меня, а у меня на душе радость невозмутимая, и возражать ей я не могу, хоть и не было сознания вины. Наконец все успокоилось, все мы помирились и даже, присев на кровать к папе, я уговаривала его как–нибудь пойти со мною в Маросейскую церковь.
Раз Батюшка сказал мне, что ему больно, что я так плохо отношусь к моим родителям и при этом называл меня [на] «вы». Как стыдно было! Когда Батюшка умер, первой мыслью и чувством было сознание своей огромной вины перед ним: отдавали ему свои кресты, нагружали его, брали у него все силы, а сами — утешались, и только. Сознавалось это и раньше. «Батюшка, как ужасно виновата я перед Господом и перед вами!» С великой простотой и смирением ответил Батюшка: «Что ты? Что ты? Перед Господом, правда, виновата, а передо мной нисколько не виновата. Я ведь знаю, с кого что можно спросить», — и несколько раз повторил: «Сколько у меня вас таких перебывало».
