Функция оргазма. Основные сексуально-экономические проблемы биологической энергии - Райх Вильгельм
Он в значительной степени опирался на Штайнаха, который к тому времени обратил на себя внимание работами о гормональной соединительной ткани генитального аппарата. На меня произвели большое впечатление эксперименты по влиянию имплантации на пол и вторичные половые признаки, а также высказывания Каммерера, ограничивающие сугубо механистический подход в теории наследования. Он был убежденным защитником теории естественной организации жизни из неорганической материи и существования специфической биологической энергии. Эти научные взгляды казались мне симпатичными. Они вдохнули жизнь в сухой материал, который я получил в университете. Против Штайнаха и Каммерера шла жестокая борьба. Во время визита к Штайнаху я увидел, что ученый устал и измотан. Позже я на себе ощутил, как третируют тех, кто добивается значительных, но не совпадающих с общепринятыми взглядами научных результатов. А Каммерер впоследствии покончил с собой.
Биологический принцип "для того чтобы" я встречал снова в различных учениях о спасении. При чтении труда Гримма "Будда" меня потрясла внутренняя логика учения об отсутствии страдания. Это учение отвергало среди прочего и радость как источник страдания. Учение о странствовании душ показалось мне смешным, но почему же у него были миллионы приверженцев? Дело не могло быть в одном только страхе смерти. Я читал Рудольфа Штайнера, но среди моих знакомых было много теософов и антропософов. Все они казались более или менее странными, но большей частью более искренними, чем сухие материалисты. Они тоже должны были быть в чем-то правы.
Во время летнего семестра 1919 г. я выступил в сексологическом семинаре с рефератом "Понятие либидо от Фореля до Юнга". Работа появилась два года спустя в "Цайтшрифт фюр зексуальвиссеншафт". Я начал ориентироваться в различиях взглядов Фореля, Молля, Блоха, Фрейда и Юнга на сексуальность. Различия в подходах этих исследователей к проблеме бросались в глаза. Все, кроме Фрейда, полагали, что сексуальность в пубертатном периоде низвергается на человека как гром с ясного неба. Говорили, что "сексуальность просыпается". Никто не осмеливался указать, где она была прежде. Сексуальность и способность к продолжению рода считались одним и тем же. За этим ошибочным представлением скрывалась целая гора психологических и социологических заблуждений. Молль говорил о "тумесцентном" и "детумесцентном", причем не было точно известно, в чем они заключались и каковы были их функции. Сексуальное напряжение и разрядка приписывались действию различных особых влечений. В тогдашней сексологии и психиатрической психологии насчитывалось столько же или почти столько же влечений, сколько и человеческих действий. Существовали, например, влечение к питанию, влечение к размножению, побуждавшее к продолжению рода, влечение к эксгибиционизму, влечение к власти, тщеславие, инстинкт питания, влечение к материнству, влечение к более высокому уровню развития человека, стадный инстинкт, разумеется, социальный инстинкт, эгоистический и альтруистический инстинкты, свои инстинкты для садизма, мазохизма и трансвестизма. Короче говоря, с влечениями дело обстояло очень просто и все-таки ужасно сложно. Во всем этом попросту не разбирались. Хуже всего было с "моральным влечением". Сегодня очень немногие знают, что мораль рассматривалась как филогенетический вид влечения, даже определяемый сверхчеловеческими факторами. Об этом говорили со всей серьезностью и с большим достоинством. Вообще, при такого рода рассуждениях все были в высшей степени этичны. Половые извращения, как и душевные заболевания, представлялись чисто дьявольским делом, безнравственным "вырождением". Страдавший депрессией или неврастенией имел "отягощенную наследственность" - короче говоря, был "плохим". Душевнобольные и преступники считались живыми существами с тяжелыми биологическими наследственными уродствами, которые были неисправимы и не заслуживали извинения. "Генитальный" же человек считался кем-то вроде неудачливого преступника, в лучшем случае капризом природы, а не человеком, который вырвался из псевдокультурной жизни окружающего мира и сохраняет контакт с природой.
Стоит только почитать сегодня книгу Вулльфена о преступности или Пильча о психиатрии, работу Крэпелина или кого-нибудь еще из авторов того времени, как возникает вопрос, имеешь ли дело с моральной теологией или наукой. О душевных и сексуальных заболеваниях просто-напросто ничего не знали. Само их существование вызывало нравственное возмущение, а пробелы в знаниях заполнялись морализаторством, которое, просачиваясь в науку о человеке, производило самое угнетающее впечатление. Все якобы наследовалось, определялось биологией как таковой, и точка. Я приписываю сегодня именно социальной индифферентности науки тот факт, что всего лишь через 14 лет после пионерских открытий, о которых шла речь, германским государством смогли овладеть приверженцы столь бесперспективного и проникнутого духовной трусостью мировоззрения. И произошло это, несмотря на все усилия многих ученых на протяжении данного периода. Я инстинктивно отвергал метафизику, моральную философию и умствования на этические темы. Я искал фактов в доказательство правильности этих учений и не находил их. В биологических трудах Менделя, изучавшего законы наследования, я нашел гораздо больше подтверждений разнообразия в процессе наследования, чем провозглашенного деревянного однообразия. Я совершенно не чувствовал, что теория наследования была на 99% случаев сплошной отговоркой. Напротив, мне очень нравились теория мутации де Фриса, эксперименты Штайнаха и Каммерера, учения Флисса и Свободы о периодах. Дарвиновская теория отбора соответствовала разумному ожиданию того, что хотя жизнью и управляет определенная основная закономерность, но остается и широчайший простор для воздействия окружающего мира. Ничто не было вечным и неизменным, ничто не сводилось к невидимым наследственным веществам, все могло развиваться.
Мне было чуждо намерение установить какое-либо соотношение между половым влечением и этими биологическими теориями. Я не мог принять чисто умозрительные построения. Половое влечение существовало среди объектов научного интереса как некий странный феномен.
Следует знать, что представляла собой эта атмосфера до-фрейдовской сексологии и психиатрии, чтобы понять воодушевление и облегчение, которые я испытал от встречи с Фрейдом. Он проложил путь к клиническому пониманию сексуальности. Зрелая сексуальность вытекает из стадий сексуального развития в детстве. Сразу же стало очевидным, что сексуальность и продолжение рода - не одно и то же. Слова "сексуальный" и "генитальный" не должны употребляться как синонимы. Сексуальное переживание гораздо шире генитального, иначе такие извращения, как наслаждение от поедания кала, радость от соприкосновения с грязью или садизм, нельзя было бы назвать половыми. Фрейд вскрыл противоречия в мышлении и внес в дело логику и порядок.
Используя понятие "либидо", авторы, работавшие до Фрейда, имели в виду просто сознательное требование совершения сексуальных действий. Это было понятие из психологии сознания. Его употребляли, не понимая, чем было или должно было быть "либидо". Фрейд сказал: мы, собственно, и не можем постичь влечение. То, что мы переживаем, - лишь производные от него - сексуальные представления и аффекты. Сам инстинкт покоится глубоко в биологической основе организма и проявляется в форме аффективного стремления к удовлетворению. Мы ощущаем стремление к разрядке, но не сам инстинкт. Эта идея была глубока и, оставшись непонятой друзьями и врагами психоанализа, образовала естественнонаучный мыслительный фундамент, на котором можно было возводить прочную конструкцию.
Я интерпретировал Фрейда следующим образом: невозможность осознать инстинкт вполне логична, ведь именно он и является тем, что управляет нами и господствует над нами. Мы - его объект. Давайте подумаем об электричестве. Мы не знаем, что это такое и каково оно. Мы познаем его только во внешних проявлениях, таких, как свет и удар электрического тока. Правда, можно измерить электрическую волну, но и она - лишь свойство того, что мы называем электричеством, собственно, не зная его. Как электричество становится измеримым благодаря своим энергетическим проявлениям, так и инстинкты познаваемы только благодаря проявлениям аффектов. Мой вывод заключался в том, что "либидо" у Фрейда - не то же самое, что у дофрейдовских авторов. Последние говорили об ощущаемых и сознательных сексуальных стремлениях. "Либидо" Фрейда не является и не может быть чем-либо иным, кроме энергии полового влечения. И, может быть, его когда-нибудь удастся измерить. Тогда я употребил сравнение с электричеством и его энергией совершенно бессознательно, не чувствуя, что через шестнадцать лет мне выпадет счастье доказать идентичность биоэлектрической и сексуальной энергии. Меня заворожило последовательное естественнонаучное мышление Фрейда, проникнутое энергетизмом. Оно было деловым и чистым.
