Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Садовски Джонатан (читать книги онлайн без txt, fb2) 📗
Недостатки медикаментозного лечения часто используются в качестве аргументов в пользу психотерапии, но и она может вызывать жалобы. Лора Инман сожалеет, что ходила на терапию, где услышала, что лучшее, что она может сделать, – сесть и позволить себе ощутить боль[663]. Салли Брэмптон жаловалась на то, что упрямый психоаналитик заставлял ее ждать сеансов даже под дождем, если она приходила раньше времени. Не то чтобы подобная жесткость касалась всех терапевтов, но прецеденты имелись[664]. Небольшое облегчение Салли почувствовала после КПТ, но сочла, что она слишком когнитивная и чересчур поведенческая. Она нашла одно из самых коммерчески привлекательных свойств терапии – ее ограниченность во времени – одним из основных ее недостатков, поскольку он не позволял видеть депрессию во всей ее полноте и того, как трудно ее проработать. КПТ «могла научить меня вполне радостно и качественно функционировать, но зачем мне в принципе нужно хорошо (или плохо) функционировать, она мне не объяснила», – писала она[665].
Двойственное отношение к способам лечения депрессии, вероятно, происходит и оттого, что они не предлагают окончательного исцеления. Марта Мэннинг ощутила себя здоровой после ЭСТ, но, горюя о потере памяти, она ощутила легкий рецидив депрессии, хотя и не такой тяжелой, как до терапии. Элизабет Вурцель писала: «Иногда мне кажется, что только я знаю секрет „Прозака“, и он заключается в том, что не так уж он и хорош. Конечно, говоря об этом, я все еще убеждена, что он – то самое чудо, что спасло мою жизнь»[666].
Как ни странно, даже выздоровление может вызвать противоречивые чувства. Вурцель пишет:
Странным образом я полюбила депрессию… Я любила ее, потому что кроме нее у меня не было ничего. Я думала, что депрессия стала частью моей натуры, моим оправданием. Я считала себя настолько мелкой, способной предложить миру так мало, что единственным, что хоть как-то оправдывало мое существование, стали мои страдания… Я так боялась избавиться от депрессии потому, что опасалась, что каким-то образом худшее во мне на самом деле составляет мою сущность[667].
Схожим образом считает Трейси Томпсон: «Победить болезнь – означало избавиться от всего, что я считала собой»[668]. После того, как препараты помогли, психиатр Линда Гаск признавалась, что даже слегка расстроилась, что решение было столь простым[669].
Некоторые авторы и вовсе отказались от препаратов. Но не потому, что испугались побочных действий. Энн Цветкович сделала это отчасти по причинам политического характера. Она видела причины депрессии в капитализме – в порожденном им неравенстве и отчужденности, и в том, как бесконечные требования нашего времени отодвигают на второй план возможности для творчества. То есть симптомы депрессии выступают в качестве политических проблем, требующих внимания, – значит, стремление избавиться от них с помощью лекарств лишь скрывает стоящие перед обществом задачи, а не решает их[670]. Джеффри Смит избрал гуморальную теорию в качестве объяснения причины своей депрессии и предпочитал назвать ее меланхолией; а еще он пришел к выводу (как прежде Карл Юнг), что депрессия хочет сказать что-то важное, и ее необходимо выслушать[671]. Цветкович и Смит утверждают, что депрессия сообщает нам нечто важное, личное или политическое, а лекарства заставляют ее молчать. Оба автора пришли к этому выводу эмпирическим путем, поскольку оба почувствовали смягчение симптомов от лекарств, которые после прекратили принимать. Они сделали смелый выбор, хотя Цветкович и отмечает, что он подойдет не всем.
Мемуары как манифест
В «Американхе» напряжение между Ифемелу и ее тетей по поводу того, является ли ее депрессия болезнью или нет, так и не разрешается. Сама Адичи, однако, рассказывая о собственном опыте, настаивает: депрессия – это болезнь, ее требуется понимать и снять стигму с тех, кто ею страдает[672]. Абсолютно все авторы мемуаров о депрессии твердо убеждены в одном: депрессия – это реальное заболевание, которое сложно поддается описанию. Не относиться к себе как к больному – один из самых тяжелых ее аспектов, хотя сами авторы порой затруднялись назвать себя больными. Но они все были больны, и им всем требовалось лечение, которое в большинстве случаев принесло пользу. Также авторы сочинений рассказывают истории своей жизни и поднимают вопросы психологии. С субъективной точки зрения они поддерживают концепцию о том, что наиболее эффективным средством от депрессии является сочетание физических и психологических методик лечения. Неважно, говорят ли писатели о «химическом дисбалансе» как о биологической причине заболевания, все они чувствуют, что их жизнь лишена сбалансированности, и с радостью принимают то, что может им помочь, неважно, физическую или психологическую природу оно имеет.
Иными словами, мемуары есть не что иное, как манифест против биологического редукционизма. Они опередили выводы научных исследований о том, что депрессия имеет биологические черты, часть которых остается неясной, и что биологические способы лечения далеки от совершенства – сочинения о депрессии утверждали это еще в эпоху расцвета биологической модели депрессии.
В рассказах можно встретить реакцию притяжения-отталкивания на теорию «химического дисбаланса» как причины депрессии: авторов привлекала эта теория, так как согласно ей их недуг был признан реальным; но она же и отталкивала, – потому что не объясняла многогранность депрессии. А по части поиска побочных эффектов мемуары порой опережали науку.
Медицинские антропологи продемонстрировали, что перечисленные в справочнике DSM симптомы и назначение пациенту в качестве лечения только антидепрессантов может скрыть от внимания индивидуальность больного, его историю жизни и социальный опыт[673]. Этнографы часто говорят, что изучаемые ими народы, далекие от западной психиатрической культуры, подходят к этому вопросу более комплексно и системно. У них иное жизненное развитие и другой социальный контекст, так что пациентам требуется нечто большее, чем таблетка. Больные хотят, чтобы их видели, а не просто навешивали на них ярлыки.
Мемуары о депрессии, однако же, повествуют о том, что почувствовать себя невидимым можно в любом месте и в любое время. От истоков ЭСТ до расцвета СИОЗС пациенты твердят, что им нужно нечто большее, чем просто облегчение симптомов. Возможно, поэтому психоаналитики и получили право на погружение во внутреннюю жизнь и историю пациента.
Адольф Мейер тоже был прав. Пациент, настаивал он, – не только биологический организм, но также личность с четкими потребностями и встроенным набором социальных отношений. Когда-то Мейер считался самым влиятельным психиатром Америки. У него было множество учеников, многие из которых стали главными врачами в психиатрических лечебницах[674]. Однако его видением часто пренебрегают. Почему – стоит поразмыслить. Написание трудов не было его сильной стороной, и бестселлеров он после себя не оставил. Но более глубокой причиной того, что влияние подхода Мейера ослабло, по иронии судьбы, заключается в самом главном его достоинстве: в необходимости учета множества факторов. Подход трудно структурировать и непросто реализовать на практике.
Врачу непросто удержать в своем поле зрения одновременно и физический, и психологический, и социальный аспекты, даже если он в этом заинтересован. Медицинская культура, во многом движимая прибылью (а мы помним, что прибыль зависима от скорости приема и лечения), не одобряет таких усилий. Ограниченное количество коротких амбулаторных приемов, оплачиваемых третьей стороной, крайне мало способствуют тому, чтобы охватить все три аспекта. Чтобы лечить пациента в целом, требуется время. Учесть все факторы в совокупности во время двойного слепого рандомизированного клинического испытания также невозможно. А такую сложную болезнь, как депрессия, крайне проблематично описать и структурировать, не говоря уже о том, чтобы отразить все аспекты в медицинском справочнике.
